Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

дружно жил с председателями, которые менялись нынче часто, ладил он и со счетоводом, бражничал с ним, был в чести у приезжего начальства. Что уж тут значили бы ее жалкие показания…

Саввушка за свою долгую жизнь успел побывать на всех, какие есть, колхозных должностях, знает, где, когда, кем забит каждый гвоздь в хозяйстве, и может пропить любой гвоздь, плюнув на оставшуюся дырку и затерев ее. Ишь как легко выговорилось у него: «С Артемкой беседует…» Тихо-мирно, значит.

— Садись, Нюр. В ногах правды нету.

Нюра присела, настраиваясь молчать, не вступать в разговор с Саввушкой — разговор никчемный, а может, и опасный для нее.

— Нашумела?

В каждом селении есть свой чудак, придурок, семисел-ветрогон, или как хочешь называй его, суть остается одна: он обязан смешить, забавлять людей любым доступным ему способом, оставаясь в то же время вполне нормальным человеком. Эту должность в Ольховке с давних времен занимал Саввушка. «Какой же он однорукий? — говорили о нем. — Одним языком своим столько наворочает, сколько и в четыре руки не сделаешь!»

— Нашумела, спрашиваю?

Саввушка хохотнул, косясь на Нюру, и взялся сворачивать одной левой рукой цигарку. В юности с ним стряслась беда. По первому снегу поехали они с отцом на базар. На обратный путь напились вусмерть. Отцу-то ничего — привычно. Забросил сына в сани, завернул в тулуп: дрыхни. Да не доглядел отец в дороге, правая рука сына выпросталась, до самого дома проволоклась по насту — отняли ее потом выше локтя.

Удел калеки в деревне известен — либо шаромыжничать, либо зубами вцепиться в маломальское, посильное ремесло. На Саввушкино счастье вскоре пошла новая жизнь — колхозы. Кое-какая грамотешка у него была, и его назначили учетчиком. Так и двинулось у него вкруговую: из учетчиков — в кладовщики, из кладовщиков — в счетоводы и опять тем же порядком с самого начала. Все в зависимости от того, какие сдвиги и потрясения переживало в данный момент артельное хозяйство. «Горели» председатели, бригадиры, кладовщики — Саввушка выходил из огня целехоньким: язык у него хорошо подвешен — отговорится, отболтается, насмешит…

Блаженно щурясь, Саввушка выпустил первое, особенно густое и, должно быть, особенно сладкое облачко дыма.

— Из-за чего хоть у вас сыр-бор загорелся?

Нюра не выдержала:

— А шибко хочется знать?

Саввушка, не переставая улыбаться, внимательно всмотрелся в ее глаза. Взгляд его оказался неожиданно твердым и как-то по-доброму, что ли, пытливым.

— Поделом хоть попало ему?

— Стала бы я руки марать, коли не так!

Саввушка встал, расправил под ремешком на кругленьком животе складки рубашки. Она у него была из ситца в мелкий серый горошек по белому полю, из какого бабы шьют будничные платья. Потуже затянул под пояс пустой рукав и, по-гусиному вывернув шею, покосился на солнце.

— Иди, — кивнул он на дверь. — Давно тебя ждут.

— Ка-ак? Ты же говорил…

— Иди, иди. Уж запомнила! — Саввушка медленно, будто пересчитывая ступеньки, сошел вниз и, не оборачиваясь, не показывая лица, вполголоса сказал: — А я письмо от дочки получил вчера. Уже на фронте, шельма… Воюет… Пойти пообедать…

Неторопливо зашагал прочь.

Нюра распахнула дверь и застыла на пороге. Из-за дощатой перегородки, где была председательская половина, доносился прежний, замедленный — в час по чайной ложке — говор Копорушкина:

— Лучше, это… на фронте рядовым бы, чем здесь, это, командовать бабами, к-хе! Они, это, голодные сейчас на мужчин. Доброго слова не понимают… Говорю, это, трудно с ними, поддайся — так разорвут, хе-хе!

Нюра круто вобрала в себя воздух и шумно прошла за перегородку. Ее встретила нехорошая тишина.

Выдвинувшись левым плечом вперед, мужчина в полувоенном костюме барабанил по председательскому столу. У него было длинное синее лицо и измученные, воспаленные глаза. Они насторожились, увидев Нюру, сузились, как бы спрашивая: «Ага, значит, это ты? Ну-ка…»

Нюра затаила дыхание и потупилась.

— Садитесь, Щипанова.

— Спасибо. Постою.

— Садитесь, садитесь.

Нюра присела на указанный стул — возле стола. Копорушкин остался чуть ли не за ее спиною.

— Воюем? — без всякого выражения спросил следователь.

— Робим…

Нюра боялась поднять глаза и суетливо, без толку разглаживала на ладонях ороговевшие мозоли. Молчание следователя еще пуще встревожило ее, она вскинула голову и увидела: тот смотрит на ее руки неотрывным прищуренным взглядом.

На столе стоял зеленый эмалированный чайник. Его, должно быть, только что наполнили студеной колодезной водой: он шершаво запотел по самую крышку.

«Длинный, видать, будет разговор! — тоскливо подумала Нюра и сгорбилась, зажала руки меж колен. — А может, и очухаться не успею: скажет, собирай котомку, и все… Время-то военное, какие тут тары-бары!»

— Ну, рассказывайте, Щипанова, — следователь снял фуражку, оголив большой и светлый, как полная луна, череп.

— Это про что рассказывать-то?

— Как вы тут трудовую дисциплину разлагаете, забываете, какое время сейчас, и руку на бригадира, на фронтовика, поднимаете…

— Так он уж, поди, рассказал все…

— А вы, что, не хотите за себя постоять?

— Попробовала… вот вы меня и допрашиваете…

— Вот и расскажите толком — как и что.

— Да что уж там! Все равно ему больше веры! А была бы моя власть, я бы ему…

— Вот видите! — обрадовался Артемий.

Следователь молча махнул на него рукой.

— Добрые люди на фронте жизни свои отдают, — продолжала Нюра, — а он тут с жиру бесится…

— Я уже был на фронте!

— …как беспривязный бык, ходит дуроломом по ночам, влезает в окна…

— Ты чего выдумываешь, стерва!

— А ты приди-ка, забери свой пиджак, а не то сожгу его в печи, — спокойно ответила Нюра и краешком глаза увидела, как судорожно захлопнулся разинутый для сквернословия рот Копорушкина. — И за «стерву» ты мне ответишь…

Нюра пристально всмотрелась в следователя. Тот глядел на нее в спокойном выжидании. Нет, взгляд его не был ни поощрительным, ни доброжелательным. Но видно было, что человек понимает все как надо и за правду постоит, правду в обиду не даст. Нюра глубоко вздохнула, почувствовала неожиданное облегчение и тут же вновь напряглась, чтобы единым духом высказать то, с чем она сюда пришла, что не давало ей покоя все эти дни.

— Вот пишут в газетах, люди рассказывают: там, где немец хозяйничает, иуды, предатели объявляются — наши же, считалось, советские люди. Не знаю, что это за люди, как они на это решаются, но вот, случись что, не дай бог, конечно, это я к примеру говорю, — случись что, захвати нас немец, я бы… Я бы не захотела остаться в селе с ним вместе, — Нюра брезгливо кивнула на Копорушкина. — Я вот ни на столечко не сомневаюсь, чем он тут займется… Он уже сейчас грозится все прибрать к рукам.

Копорушкин взвился как ужаленный.

— Ах, ты… Я тебе!

— Тих-ха! — оборвал