Мои семнадцать... - Леонид Александрович Александров

И какой невозможный гомон поднялся сразу же, едва остановились машины! Свист, хохот, визг… Здесь верещит девка, стиснутая в охапку, там солдат побежал по полю, по всем правилам военного искусства — зигзагами — увертываясь от увесистых комьев земли. А вот уже и куча мала зашевелилась…

Ну, жди сегодня работы!

Но трехпалый свист Ивана Филипповича мгновенно привел всех в себя, и после минутки смущенного молчания и солдаты, и бабы весь избыток своих взыгравших сил и чувств вложили в работу. Защеголяли друг перед другом ловкостью, ухваткой, легкостью дыхания, какой тяжелой ни была работа.

2

Не прошло и часа, как все четыре машины оказались нагруженными и отправились в город, а сами солдаты пошли по полю нарасхват.

— Чего же вас мало приехало: не хватает на всех! — шумели бабы.

— А мы и этим числом справимся! — храбрились солдаты и брали в руки лопаты, и ворочали, и ворочали землю, начиненную крупными, ядреными клубнями. — Успевайте подбирать, подруженьки!

День раздобрился солнцем, низким и ясноглазым. Высоко в небе, чтобы не мешать светилу, тянулись тонкие перистые, стремительного рисунка, облака. Глядя на них, можно было подумать, что там свирепствует страшенной силы сквозняк. Может, так оно и было, там, высоко в небе.

Здесь, внизу, было тепло и тихо. Синели далекие дали, золотились ближние поля и перелески.

Жирная от минувших долгих дождей земля не пускала в себя лопату, вмиг обволакивала ее пудовым комом. Развороченная, слепила необыкновенной чернотой. И на этой щедрой бархатной подстилке клубни нежно-розовой телесной окраски казались живыми новорожденными существами.

На поле забелели солдатские исподние рубашки, все давно угомонились, слышен был только говор вполголоса, раздавались редкие вспышки смеха, гремели ведра, начиная новый счет выкопанным клубням.

— Закабалили мы вас! — сказала Нюра Ивану Филипповичу, на пару с которым работала, и в ожидании ответной улыбки взглянула на него снизу вверх.

— Это сладкая кабала! — Старший сержант ловко вывернул картофельное гнездо донышком точно кверху, отчего клубни рассыпались во все стороны поровну, и воткнул лопату в пустую ямку. Он сощурил правый глаз, строго оглядел все поле, еще глубже вонзил лопату в землю. — Думаешь, нам внове кататься на машинах туда-сюда? Эге! А вот это — во сне снится! Поработать дома — для дома, для семьи, для… О-о-о! А еще бы нам… Слушай, тезка…

Нюра в немом удивлении уставилась на него. Иван Филиппович усмехнулся и подзуживающе задергал подбородком:

— Ну-ка, подумай-ка!

Нюре вспомнились церковные имена, слышанные от матери: «Феодора», «Иаков», Иоанн». Она рассмеялась:

— А ведь и правда: Иоанн, Иоанна!

— Вот-вот!

— Так чего же тебе, тезка? — спросила Нюра с той веселой смелостью, с которой люди вступают в чистую и надежную дружбу.

— Как бы это, тезка, — поддержал ее дядька, — печеной картошкой к обеду разжиться? Сто лет не едал!

— Да пожалуйста, Иван Филиппович! Вон мальчишки костер палят.

— Тот костер — комариный.

— Ну, можно другой, настоящий. На меже полным-полно коряг. Только не ленись…

— Вот это дело, пожалуй. Ты мне поможешь?

— Да с удовольствием, Иван Филиппович!

— Тогда слушай мою команду!

Прежде всего старший сержант потребовал, чтобы ему предоставили какое-нибудь негодное ведро или бадейку. Нюра принесла ему два таких ведерка. Худые не худые, а выбросить их еще жалко, потому они и попали на картофельное поле. Иван Филиппович наполнил их отборными, один к одному, средней величины клубнями, расчистил, выровнял на поле место и поставил туда эти ведерки с картошкой, опрокинув их кверху дном. Обложил ведерки сухой ботвой, мелким сушняком с межи, корягами и поджег.

— Знаешь, что получится? — спросил, по-колдунски простирая широко раскрытые ладони над занимающимся костром.

— Знаю, — ответила Нюра, глотая слюни.

— Тогда никому ничего не говори!

Они посмотрели друг на друга и разом весело рассмеялись.

Костер загудел в безветрии, завилял дымом из стороны в сторону и разъединил Нюру с Иваном Филипповичем. Тот, свернув цигарку, тоже задымил. Вся его поза, весь его вид говорили: «Мне все наперед известно, а кому что не ясно, спроси — растолкую».

— Иван Филиппович… ты уже был ТАМ?

— Был, Аннушка.

— Ранен?

— В первый раз так, царапиной мальчишеской отделался, во второй раз — навылет… — он ткнул себе мизинцем в грудь.

— Еще пойдешь?

— Дело солдатское.

— А как вот… если, скажем, от солдата давно никаких известий нет? Ни, скажем, казенной бумажки, ни… письма?

— Там всякое бывает, Аннушка. Бывает, от батальона одни клочья остаются. Кому же тут бумажки писать? А бывает, что… — Старший сержант зло сплюнул. — У меня в отделении два олуха договорились: давай-ка так — ты моей бабе, а я твоей милашке накатаем по письму, мол, погиб на моих глазах, похоронен… Ну, я им всыпал перцу! Сам написал в два адреса: не верьте никаким бумажкам, если и придут, живы-здоровы ваши благоверные и все такое. Ишь, нашли чем шутить!

Иван Филиппович всмотрелся в Нюру таким внимательным взглядом, что она смутилась и поспешно отвела глаза.

— Тут так, Аннушка… Надо ждать конца войны — все и прояснится.

3

Останется для Нюры загадкой до конца ее дней: почему она пошла вниз, где розовели кучи выкопанного картофеля, где лесок подходил почти вплотную к полю, почему перешагнула межу и с сильно бьющимся сердцем вошла в светлый, крытый золотом березник и уверенно и точно пришла к тому месту, где сидел старший лейтенант?

Это был край лога, место, где полянка вдруг разрывалась и образовывала нечто вроде воротцев в пустоту: был широк и глубок здесь лог и, заполненный осенней синей дымкой, пугал неожиданным отсутствием горизонта, как сказочный край земли.

Нюра не сразу поняла, чем занят человек в одиночестве. Потом положила руку на сердце…

Человек, сидя на траве, прислонившись спиной к березке, отдыхал… от черной повязки на глазу! Отдыхал, отбросив ее в сторону вместе с фуражкой. Он сидел и потихоньку насвистывал. И Нюре сразу же вспомнился одинокий соловей на пруду, который пел взахлеб всю неделю, пока не началась война.

Только для себя насвистывал офицер. А может быть, и сам того не замечал. Как не, замечает он сейчас и того, что легкий ветер, рождающийся здесь, на краю лога, ласково треплет его светлые юношеские вихры и что низкое сентябрьское солнце, подкрадываясь к нему слева, мягко-мягко золотит ему волосы, лицо.

Нюра не знала, как ей быть теперь. Уйти — услышит. Остаться — увидит, не дотемна же он просидит так, оглянется же… Да и не выдержать Нюре больше ни одной минуты!

И тут, словно сжалившись над нею, старший лейтенант достал из планшета зеркальце, взглянул в него и — сразу увидел Нюру.

Они оба вздрогнули и