Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров

class="p1">Комнату выключили, будто лампочку. Счетовод оказывается в пространстве кинозала. Пахнет пыльными кулисами, мастикой, горячим целлулоидом. Прям над головой окошко кинопроектора. Оттуда клубится свет. Макаровна посмеивается:

– Механика на мыло!..

До самого экрана пустые ряды кресел. Внизу силуэт одинокого зрителя. Фигурка оглядывается на крик – детское бледное личико…

– Да это костяной мальчишка! – возмущается Сапогов. – И сюда пробрался, наглец!..

Вспыхнул экран. Мелькает весёлая анимационная заставка. Чёрный палец пританцовывает, кланяется, даже грозит кому-то под задорный лилипутский фальцет:

     Знахарки и колдуньи!

     Кудесники, целители!

     Кино на полнолуние

     Увидеть не хотите ли?!

Очевидно, это юмористический киножурнал, сродни «Фитилю» или «Ералашу». Такие частенько крутят в начале сеанса.

Сюжет снят в любительской манере на 8-миллиметровую киноплёнку, в которой нет звуковой дорожки. Чёрно-белую семейную хронику озвучивают женские окающие голоса.

– Мы догадывались, что отец занимался колдовством… – начинает первая.

– По вечерам он сворачивал в зале ковёр, рисовал на полу углём какие-то знаки, зажигал свечи, – подхватывает вторая. – Тогда с чердака доносилось пение, напоминающее плач, и нам делалось жутко…

– Однажды я нашла наволочку, а в ней кусок засохшей кожи с длинными волосами, кости, похожие на человеческие, и тетрадка на непонятном языке. Жутью веяло от этих вещей…

– Когда отец напивался, прижимал меня и сестру и хвастался, что до конца не умрёт.

– Мы спрашивали: «И где ты будешь после смерти?» – а он отвечал: «В Аду на шестом этаже!»

На экране надпись: «Прошло 10 лет».

– В гробу отец лежал с одним приоткрытым глазом! – произносит первая сестра.

– А когда я подошла попрощаться, – продолжает вторая, – у него открылся второй глаз!

Панорама: кладбище, две женщины, могильщики, опускающие под землю гроб.

– На девять дней нам приснилась комнатка! Как погреб или подвал…

– Окно зарешеченное, – подхватывает вторая. – Деревянная скамья, и на ней гроб с отцом.

– Лицо сытое, масляное, будто ел жирное мясо.

– Мы спрашиваем: «Ты в Аду на шестом этаже?»

– А его как начало корёжить!..

В гробу не человек, а вязкий мазут. На его маслянисто-чёрной поверхности выдувается огромный пузырь в виде черепа: «Я пытался обмануть Сатану, и меня никуда не приняли!»

Фальцет поёт: «Пара-па-ба – пам!» – и издевательский свист.

По закату невообразимой красоты бегут титры, вплывает звук синтезатора а-ля Pink Floyd или Артемьев «Сибириада».

И явится тому Необозримое без места и границ. Сперва охватит его великая радость продолжения личного бытия, а затем придёт беспокойство, что утрачено что-то важное. Сядет вспоминать что, и не вспомнит. Ни Бога, ни Диавола, ни Рая, ни Ада, одна Обыденность, что окружала при жизни. Запретный Город. Никого и Ничего. Ни птицы, ни зверя. Даже малой мошки не найти. Ибо только обладателю бессмертной души доступно Инобытие, да и то персональное. Захочешь идти и будешь вечность шагать по пустынным улицам. Пожелаешь вернуться в начало пути – вот оно! Затоскуешь по родне и друзьям – подойди к любому окну и увидишь близких. Расположились за столом, говорят, смеются, плачут или ругаются. Стучать и кричать бесполезно – не услышат, ибо в другом мире. Вот еда, набивай утробу. Вино – пей, веселись. Одна печаль – ни жажды, ни голода. Пища не насытит, хмель в голову не ударит, табак не накурит. Пожелаешь день – выглянет солнце, захочешь ночь – стемнеет и зажгутся фонари и далёкие огни многоэтажек. Наскучит мираж, мысли довольно, чтобы обесточить все дома – да канут они во мраке! А вот вздумаешь умереть – не умрёшь, потому что всё мертво и нет перехода. Здесь ведь и заснуть не получится; бессонница – кузина бессмертия, насильственное бодрствование плоти…

Заурядная панелька, серая девятиэтажка. Но это только снаружи, а внутри грандиозный собор – колонны, статуи и гобелены. Под соплами орга́на раскинулось пышное ложе. Он – как титан Арно Брекера, она – вылитая Анита Экберг, белокурая валькирия. Спрячься за колонной, чтобы не мешать им, не нарушай чужого уединения, просто гляди, как когда-то зачарованно внимал содержимому потайных кассет VHS, что стыдливо прятали на антресолях родители.

Змий титана огромен. Раблезианские размеры, впрочем, не мешают ловкой Аните обхаживать Змия трепещущим языком. То ли она заглатывает, то ли Змий сам проникает в неё, а затем поднимает в воздух. Анита воспаряет над простынями и подушками. Змий швыряет её в разные стороны, кружит, точно на карусели, обвивает, душит – порнографический Лаокоон! Орга́н выдувает третью сюиту Баха, грохочут античные громы, полыхают зигзагами молнии. Плещет на мраморный пол змиево семя, белое, густое, как пожарная пена…

– Я такого ещё никогда не делала… – стыдливо признаётся счетоводу Макаровна.

– Я, собственно, тоже… – краснеет Сапогов. – Кто б мог подумать, что в Смерти так волнительно…

– Чудной ты, Тимофеич… – ластится ведьма. – И как же ты себе Смерть-то представлял?

– Фигура в чёрном балахоне и с косой, – отшучивается счетовод. – Чик лезвием – и всё, на тот свет.

А Макаровна серьёзна:

– Ты про Самость щас говоришь. Это только одна ипостась. А кроме неё ещё три.

– Какие же?

– Смерть, Тимофеич, – поучает ведьма, – кроме прочего Сила, Закон и Чертог. Едина в четырёх лицах. Не Троица, а именно Четверица. Сатаниэль почему хотел к Богу, Сыну и Духу примазаться? Чтоб у них тоже была Четверица. Это он Смерти подражать хотел, но Бог его разжаловал и с небес выкинул, а дальше как было, ты знаешь. Сатаниэль верно чувствовал, что Троица несовершенна, как табурет на трёх ножках, – хоть и стоит, да шаток! Но вот сути Четверицы Люцифер не понимал! Четверицу из Троицы не слепить!

– Почему? – вежливо интересуется Сапогов.

– Тебе правда интересно?

– Ну разумеется! Мне надо досконально всё понимать! Чтобы, как в должность Сатаны вступлю, не совершать ошибок моих незадачливых предшественников.

– Я, Тимофеич, когда помоложе была, работала на птицефабрике. Там кур держали по четыре в клетке. Но если одна издыхала, то яйценоскость Троицы резко падала. И знаешь что? К оставшимся курам нельзя было новенькую подсадить – насмерть бы заклевали! Троица непримиримая! Подохла кура – надо заново всех рассаживать, чтоб в клетке оказались четыре незнакомки.

– В каждом деле свои тонкости… – счетовод украдкой заглядывает под рубаху; «эполета» почти не видать, слился с кожей.

– Чего маешься, Тимофеич? – косится ведьма.

Счетоводу неохота озвучивать мрачные подозрения, поэтому спрашивает о другом:

– Уточнить хотел. Мы точно были в Смерти?

– В одном из Чертогов. Их у Матушки много. Я ж давеча рассказывала про «несъедобных» и Вечный Зоб, а ты всё талдычил, что за Сатану! – ведьма улыбается. – Вот нашёл его, и что?! Лежит в захудалой комнатёнке на весь свет разобиженный, а на Тимофеича нашего больше всех!

– Это почему?! – злится Сапогов.

– Палец кто зажулил?!