Пирамида предков - Ильза Тильш

И еще я помню (а может, этого и не было), что Анни знала или хотя бы предполагала, что прощается с Б. навсегда.

Пожалуйста, расскажите мне, что вы еще помните, говорю я. Ты должна радоваться, что ты этого не пережила, говорит мать. Приходится объяснять им, что для меня очень важно заполнение оставшихся пустыми мест в мозаичной картине моих воспоминаний, что конец и начало едины. И мать и отец без особой радости вспоминают о тех временах, которые они пережили после отъезда своей дочери из Б., они лишь с неохотой вспоминают о конце, даже если после него еще оставались какие-то возможности, о конце, который был новым началом.

Даже через столько лет воспоминания об этом времени не сложились в приятную картину.

Трудно говорить о чем-то таком, что хотелось бы забыть, но забыть невозможно.

Тогда нужно ждать, пока один из стариков сможет сделать первый трудный шаг, первым сказать свое слово. А потом надо попытаться составить картину из отдельных фраз, то коротких, то длинных, пытаясь уловить смысл.

Итак, в начале апреля Анни уехала из Б., она спаслась бегством, как раз вовремя и в самый последний момент. Генрих считал своим долгом остаться. Он был единственным врачом в целом районе, что бы делали без него пациенты, ведь не было никого, кто мог его заменить. Валерия твердо решила остаться с мужем.

Таким образом, они остались. Естественно, мы боялись, говорит мать, боялись все, ужасные слухи ходили по городу, и сообщения по радио вряд ли могли успокоить людей.

Но все же у них оставалась надежда, что война кончится, прежде чем фронт достигнет Б.

А на случай если эти их мечты не исполнятся, они схоронятся в подвалах и других укромных уголках — и выживут. Все кончится быстро, думали они, уж как-нибудь выстоим, это не может долго продолжаться.

Нет, бомбежек в Б. не было. Город Б. не имел никакого серьезного военного значения (тихое гнездо!), люди видели только крохотные, серебристые самолеты высоко в голубом апрельском небе, да шум артиллерии, напоминающий раскаты грома, словно вдалеке бушевали грозы, становился каждым днем все слышнее.

А потом отступление, днем и ночью, ночью и днем, колонны, автомобили, орудий, бесконечная процессия, приглушённый шум колёс на улице перед самыми окнами, шум моторов, по ночам грузовики с затемненными фарами, поступь солдатских сапог, целыми часами, целыми часами, без конца и края, говорит мать, она повторяет эти слова, вдруг вся словно сжимается, затыкает уши, лицо у нее искажается, будто она опять услышала этот шум, будто угроза снова нависла над ней, пока она рассказывала. Она не забыла этот шум, она не забыла страх, который одолевал ее, когда она видела марширующие колонны солдат, отцу невыносимо то, что она рассказывает, он встает и выходит из комнаты.

(Одна родственница, которая тоже осталась в Б., рассказывает мне, что видела проезжающий по улицам Б. грузовик, полный трупов солдат.

Такого я не помню, говорит мать, но я могла и не заметить, потому что я просто больше не выходила из дому.)

Куда же тянулись эти колонны, и докуда они в конце концов дошли?

Этого никто не знает, говорит мать, может быть, сегодня уже и не осталось в живых никого из этих бедных людей.

14 апреля самолеты с бреющего полета подожгли выстрелами автомастерскую. (Я, Анна, не помню, чтобы в Б. вообще была такая мастерская!)

15 апреля после обеда началась бомбежка, одна из бомб наполовину разбила стену дома над нами, говорит мать, там раньше жила семья, которая, слава Богу, уехала из города еще до бомбежки.

Валерия после этого не захотела оставаться в квартире и переехала с Генрихом к своим родителям. Когда они шли к дому родителей, вокруг горели жилые дома.

Эту ночь они провели уже в подвале у родителей.

В подвале была рассыпана по полу солома, значит, там и до того многие укрывались.

Ночью ее сестра Хедвиг отважилась выйти из подвала, ей пришлось выйти, дети хотели есть, и она побежала через двор в дом, чтобы достать и разогреть молоко.

Я пробежала через двор, говорит Хедвиг, сестра Валерии, и вошла через сени в кухню. Едва открыв дверь, я увидела, что кухня полна солдат. Они спали прямо на полу, тесно прижавшись друг к другу. Я осветила фонариком их лица и увидела, что все они были совсем молоденькими парнями, некоторые — почти дети. Должно быть, они смертельно устали, они вообще не двигались, пока я кружила вокруг них. Наутро солдаты исчезли без следа.

Ночью, говорит мать, была страшная стрельба, фронт уже достиг к тому моменту города Б.

(В день, когда Генрих и Валерия переехали к родителям, последние партийные функционеры со своими семьями покидали город на плотно забитых вещами грузовиках.

Мать точно помнит это, так как вечером за отцом прислали и сказали, что ему приказано явиться; Генрих решил, что речь идет о раненых, о ком-то, кого ранили во время бомбежки, он взял свою сумку с инструментами и пошел. Посыльный повел его туда, где стояли те самые грузовики, нагруженные багажом, и он сам был свидетелем, как функционеры со своими женами и детьми садились в эти грузовики и уезжали.

Почему ему приказали тогда прийти, он не знает и сегодня, может быть, это было еще одной, самой последней насмешкой над ним.

В моей помощи явно никто не нуждался, мужчина, который привел меня, исчез, и я отправился назад, говорит отец. По дороге он попал под обстрел. Несколько раз ему пришлось падать на землю, он боялся, что в него попадут, но все обошлось, и он добрался до подвала во дворе родителей Валерии цел и невредим.)

Следующее утро, говорит мать, мы провели в подвале, никто не осмеливался высунуться наружу. С холмов за фруктовым садом стреляли немцы, а с холмов напротив — русские (Б. находился в своего рода котле, стенками которого были склоны холмов); когда дверь немного приоткрылась, я увидела за крышей дома сполохи огня, еще сегодня в моих ушах стоит шум от дикого завывания катюш.

Потом, говорит мать, небольшая бомба упала во фруктовый сад. Подвал был наполнен людьми, штукатурка посыпалась со стен и потолка, люди закричали, но ни один кирпич не стронулся с места, бомба не взорвалась, она застряла в слое земли.

Если бы она взорвалась, мы бы погибли или по меньшей мере