Пирамида предков - Ильза Тильш

Осенью Анни сменила школу, перебравшись в окружной город, так как в гимназии города Б. из-за недостатка учителей осталось теперь лишь четыре класса.

В это время Анни росла, она менялась не только внешне, она вдруг стала много ближе ко мне. Мир мечтаний, в котором она жила, разрушился. Ребенок начал становиться человеком.

Пятнадцатилетние мальчики не принимали всерьез тринадцатилетних девочек, а шестнадцатилетние мужчины только в редчайших случаях одаривали своим вниманием четырнадцатилетних, неловко спотыкающихся на своих длинных и тонких ногах девочек, которые хихикали без всякой причины, громко пели песни, ходили чаще большими компаниями или, на худой конец, вдвоем, взявшись за руки.

Семнадцатилетний Кристиан заметил Анни, которой еще не было пятнадцати, в окне дома, где она, пятиклассница-гимназистка, жила с двумя другими девочками в общей комнате.

Кристиан тоже был родом из Б., но там он ни разу не удостоил ее словом или взглядом, а теперь встал посреди улицы, посмотрел наверх и сказал: а что ты здесь делаешь? Первые слова, которые он сказал ей, четко запечатлелись в памяти, и не их звучание, а интонация, с которой он их произнес, этакое веселое удивление, тихий, насмешливый тон, это означало: малышка, а ты-то что здесь потеряла, здесь, в городе старшеклассников? — акцент на ты, что ты здесь делаешь, ведь здесь только старшие ходят в школу. В то же время они имели и другое значение: ты уже, в общем-то, вполне взрослая девочка, тебя уже можно принимать почти всерьез, с тобой можно поговорить.

Кристиан посмотрел вверх, на Анни, Анни посмотрела вниз, на Кристиана, Кристиан и Анни, Анни и Кристиан, какая-то невидимая нить протянулась от улицы к окну, от окна к улице, внезапно Анни почувствовала себя повзрослевшей, выросшей, созревшей. Кристиан увидел Анни в первый раз, Анни в первый раз увидела Кристиана, было так, словно до этого они вообще не знали друг друга, появилось что-то, что может появиться лишь в этом возрасте.

Но уже следующая фраза Кристиана оборвала то, что могло начаться в этот день, в эту минуту, но теперь отодвинулось, перенеслось в будущее.

Меня призвали на фронт, сказал Кристиан, я буду воевать в противовоздушной обороне, буду стоять у зенитной пушки, покончено с учебой, с гимназической жизнью в окружном городе, никаких больше практических занятий, контрольных, никаких недоразумений с учителями, но зато появится другое, нет, не думаю, что мне это понравится, уж лучше бы я дальше продолжал учиться. Но ведь это все ненадолго, и, так или иначе, от этого не убежишь…

Удачи тебе, малышка, сказал Кристиан, прежде чем уйти.

Теперь он уже не был школьником, он стал солдатом, а солдаты — это мужчины, они не оборачиваются к выглядывающим из окна девочкам, которые смотрят им вслед, они просто сворачивают за угол и оставляют девочек в одиночестве.

(Только годом позже снова встретились Анни и Кристиан, Кристиан и Анни, поцелуи, сначала робкие, потом все более страстные, темные улицы, прогулки за город, неуклюжие любовные письма, мой милый Кристиан, моя милая Анни, моя любимая, письма, в которых едва ли было что-то, что нельзя было читать родителям, но Анни все равно их прятала, в учебниках, между книгами на полке, письма, в которых мало что сообщалось, но они так много говорили, солдатские письма девушке на родину, игра, значащая больше, чем обыкновенная игра.

Потом, в конце года, когда уже был слышен грохот приближающегося фронта, вечерами, когда становилось темно и вся дневная суета успокаивалась, Кристиан получил несколько дней отпуска, и ему разрешили провести их в Б., краткая радость свидания, вечера, проведенные вместе, и целые дни, на велосипедах за городом, Кристиан и Анни, я и ты, тесно прижавшись друг к другу, вместе сопротивляясь страху, сопротивляясь сознанию того, что может произойти, что угрожающе нависало над всем, то, о чем думали и чего боялись. Смертный страх, страх смерти, страх перед чем-то ужасным, что происходило со многими и могло произойти с ними, от чего их никто не мог защитить, ощущение, что ты беззащитен перед кошмаром, который с каждым днем все приближается.

Тогда действовал закон о защите молодежи, который запрещал лицам, не достигшим восемнадцатилетия, выходить на улицу после девяти часов вечера без сопровождения взрослых, входить без взрослых в трактиры, но этот закон позволял не достигшим восемнадцати умереть за отечество.

В их разговорах, когда речь шла о будущем, постоянно повторялись слова и фразы, которые не подходили их возрасту.

Если я умру, если я не вернусь, если мы останемся в живых, если ты сможешь спрятаться, если они тебя не найдут. Если, то может быть. Если мы все-таки выживем, если мы увидимся вновь.

А если придут русские, сказал Кристиан. Было известно, как они поступали с молодыми девушками. Давай… мне кажется, надо. Надо.

А если у меня будет ребенок? — сказала Анни.

Если придут русские, сказал Кристиан, то это не будет иметь значения.

Теперь уже ничего нельзя было запланировать, ничто не было точным, повсюду была неизвестность.

Если мы останемся в живых, тогда, может быть.

Они так и не решились на это. Они все же были еще детьми.

Если ты вернешься, сказала Анни. Ты должен вернуться, ты должен!)

Нет больше игры на гармонике, нет больше громких песен. Анни больше не принимала участие в маршах и праздниках памяти героев, она уже не носила униформу и не участвовала в спортивных состязаниях, она снова играла на пианино, она тайно попросила у тети Хедвиг скрипку и брала уроки у старого преподавателя, оплачивая их карманными деньгами.

Как это было? — спрашивают дети. Я помню, как Анни, возвращаясь от школьной подруги, шла по улице, которая часто подвергалась обстрелу и с которой хорошо была видна равнина, тянувшаяся до самой Вены. Вдруг Анни увидела блестящие крохотные самолеты в светлом небе. Взрывы были не слышны, но дым поднимался над далеким городом, темная полоса растянулась над горизонтом, красноватое свечение окрасило небо.

Анни замерла на месте и уставилась на это зрелище, она не сразу поняла, что случилось, но кто-то над ней, высунувшись из окна, закричал другому, чтобы позвать его к окну: Вена горит! Эта картина и этот крик словно навсегда пронзили мою память.

Анни во время воздушной тревоги в бомбоубежищах Лунденбургского вокзала сидит на школьном ранце, втиснувшись между такими же, возвращающимися домой школьниками, работницами, стариками, которых не послали на фронт, но которых вскоре призовут в фольксштурм, в ту самую последнюю, бедно вооруженную жертвенную кучку, которая была задумана как оттягивание конца и состояла из стариков и детей.

Анни