Помоги мне умереть - Наталия Лирон

Когда-то он говорил, что не может оставить жену то ли по соображениям безопасности, то ли что-то ещё, я забыла.

– Марина, – он сделал ко мне шаг, – выходи за меня. Я не бог весть какой красавец, и характер у меня сложный, но я точно лучше, чем многие. И деньги у меня есть.

– Угу, – я смерила его взглядом, – и секс отличный.

– Кстати, и это тоже.

Вокруг нас бушевало море молодой развесёлой листвы, обозначая полноправный приход весны в наши северные широты. И всё в этой поздней весне было красиво, юно и живо. Смотреть бы да радоваться и любоваться.

Только от сына моего отрезали едва ли не половину. Пока он лежал после операции, отходя от наркоза, я растерянно смотрела на пустое место, где раньше была его нога. Теперь у основания остались плотные повязки, и больше ничего. Совсем ничего. Раковые клетки распространялись с невероятной скоростью и на химию реагировали плохо. Даже врачи, видавшие всякое, сочувственно кивали головами и говорили, что такое бывает редко. Ни мне, ни Егору от этого легче не становилось. На горизонте замаячила ещё одна операция – резекция лёгкого.

Мне казалось, что я цепляюсь за обугленные края, сваливаясь в чёрное болото всё глубже и глубже, и что вот-вот – и оно сомкнётся надо мной без шва.

Мишка переехал к бабушке в Новгород на неопределённый срок, а я жила в больнице, спя на раскладушке и питаясь чем попало.

И тут Семён со своей ерундой. Замуж?! Сейчас?!

Я пробовала, я искренне пробовала… думала о нём, но каждый раз между нами вставал призрак – мой муж повесился в ту ночь. Именно в ту ночь, когда у нас всё впервые случилось. И, думая о Семёне, я видела лицо Димы. И не могла. Только секс без обязательств, и всё.

Я посмотрела на него:

– Прости, Семён, мне жаль. Мне правда жаль. Ты даже не представляешь насколько, но ничего не получится. Я не могу, просто не могу, правда. Это больше меня.

– Я и не надеялся на положительный ответ сейчас. – Он чуть дёрнул подбородком, и я на миг зажмурилась, потому что сделал он это совсем как покойный Дима.

– Тогда что ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты сказала, что подумаешь, что это в принципе возможно, что, может быть…

– Нет, – я покачала головой, – не может быть, прости.

– Куда ты идёшь? – с вызовом спросил он, чуть громче, чем следовало. – К… – И замялся, понимая, что вопрос лишний.

– Да, – я обернулась, – к мужику. Я же говорила, что быстро найду тебе замену.

И пошла к стоянке, больше не оборачиваясь.

Никакой замены я не нашла.

– Мам, я не хочу. – Егор повернул ко мне голову.

– Что? – Я оторвалась от вязания, посмотрела на сына, а потом мимо него сквозь открытое окно на верхушки деревьев.

Парит. И птицы летают низко – быть дождю. Пора бы уже. В Петербурге небывалая для июня жара, при нашей влажности плюс тридцать – это перебор. Вторую неделю обещают похолодание, но оно что-то запаздывает.

– Мам…

– Да, мой хороший, – я перевела взгляд на него, заметила опустевший стакан на тумбочке, – попить налить?

Встала, наполнила водой. Последняя химия вызывала постоянную жажду.

– Да, спасибо, – он ухватился губами за соломинку, отпил половину и поставил на тумбочку, – но я не об этом. Я больше не хочу, мам.

– Чего? – сердце неприятно захолодело.

– Всего. Я устал. Честно, очень устал. – Он снова взялся за стакан.

– Я знаю, милый, знаю, – я пересела к нему на кровать, – скоро закончится курс химии, скоро станет лучше, легче.

– Не станет! – почти крикнул он и закашлялся. – Н-ну о ч-чём ты говоришь?

Я молчала.

Мы с ним оба заметно похудели, но он больше – одноногий скелет, обтянутый кожей. Ни волос, ни бровей. Остались редкие ресницы. Глаза мутно-серые, больные, неулыбчивые, совсем не похожие на глаза подростка.

– Я хочу домой.

– Нет, – жёстко ответила я, – нужно лечиться, бороться, не сдаваться.

Злость прорывалась наружу тёмной гадкой жижей. Зачем тогда всё это? Зачем? Зачем Израиль? Бессонные ночи, вечная тошнота, эти безумные деньги? Ненужные японские проекты? Зачем Димкина смерть и Данька в Беларуси? Мишка в Новгороде? Этот проклятый рак разъедает не только его, он сжирает живьём нас всех.

– Ма-ма! – Егор швырнул стакан, пластик пружинно отскочил от пола, не разбившись, крышка отлетела и треснула, вода разлилась.

– Прекрати, – рявкнула я, – перестань сейчас же! Ты думаешь, что если у тебя остеосаркома, то всё можно?

Я впервые кричала на него больного.

– Можно!

– Нет, не «можно», – передразнила я, – не одному тебе плохо. НЕ ОДНОМУ ТЕБЕ, ЕГОР!

Он ехидно хмыкнул:

– Ага, давай ещё в этом посоревнуемся. Посмотри на меня, мам, просто пос-мот-ри! Я уже даже не ходячее чудовище! Я не поправлюсь. Пора это признать. Я хочу паллиатив и домой. Хоть как-то пожить то время, что осталось. Порисовать, что-нибудь сделать. Не чувствовать себя таким немощным и слабым.

Я сцепила пальцы в замок, держа себя изо всех сил! Мне хотелось орать, что именно из-за него Данька стал заикаться так, что почти перестал говорить в не слишком далёком, но каком-то недосягаемом Минске, что Мишка живёт у бабушки, что я круглосуточно тут, ем и сплю в больничной палате, что насквозь пропахла лекарствами и его рвотой. И единственное, что меня хоть как-то держит на плаву – это призрачная надежда на то, что всё не зря. Что он когда-то поправится. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и станет лучше. И поэтому он должен выздороветь, постараться и выздороветь!

И мне было наплевать, что это несправедливо и нечестно по отношению к нему. Это было несправедливо и нечестно по отношению ко всем, даже к маленькому Мишке.

Я уже открыла было рот, но внутри меня гаркнул голос: «Встань и выйди! Быстро! Встала и пошла вон!»

– С-сейчас приду, – я словно робот направилась к двери, – прости заяц, мне… нужно ненадолго.

Он ничего не ответил.

Паллиатив? Сдаться? Дать ему умереть? Вот так? Дрянной мальчишка! Как он может так? Со мной? С нами? С собой, наконец! Чёрта с два! Ты будешь жить! Ты обязан жить!

Меня трясло. Нужно было как-то успокоиться. Мне хотелось ворваться в палату и надавать своему сыну по башке, протрясти как следует и вернуть в него здоровье. Хватит! Хва-тит уже! Всё!

Я подняла голову к мутному коридорному потолку: «Хва-тит, мать твою! Довольно! Ты же видишь мы не справляемся, видишь?»

На часах было без четверти шесть, его лечащий врач уже ушёл домой, а с дежурным