Кто в тереме живёт - Тамара Петровна Москалёва

– Дак говорю же: под партой нашла! Под Ноннкиной и вот сюда вот спрятала, – я полезла в карман, – Ноннка эти деньги-то свои потом с учительницей искали.

– Ак чё ж ты не отдала-то?

– Ну да! подумали бы, что я у Ноннки из сумки… обзывались бы потом всю жизнь…

– И то верно. Чё ж делать-то? Нехорошо ведь оно – чужое-то брать… грех большой. Ох, кабы несчастья какого не приключилось! – обеспокоилась не на шутку бабуся.

Она плеснула водицы в герань, что на подоконнике, задумалась… Ноготками постучала по стеклу. Там, за окном, бурливый день затухал. Кровянистый холст неба золотился радужными всполохами, на склоне рассыпались таинственные холмы и горы, сверкали молнии.

– Видать, быть дожжу… – глядя на зарницу, сказала бабуся. – Ты давай-ка не переживай, уроки садись делай. У меня заночуешь, а утром решим чё и как. А я пойду-ка – от Макарчихи позвоню твоей матери на работу, а то хватится, а тебя – нету! Запрись-айда, я щас.

– Ты ей только про это… не говори!

– Я ж-то баушка тебе или хто? – уже за воротами успокоила бабуся.

•

– Дак не нашла деньги-то? Нет? Жалко вашу девчонку-растеряху. Хорошо, хоть учительница дала, а то, поди, мать-то с отцом ругались бы. А ты тоже хороша: не – себе, не – людям. Ну ладно, слава богу: как пришли, так и ушли, всё правильно. Подберёт тот, кому нужней.

Как и угадала бабуся, пришёл дождь. И стал яростно лупить землю. Расплескался окрест. Дождинки как бесенята резвились-выплясывали, звонко шлёпая по лужам, по асфальту.

На душе кошки скребли. Я прильнула к стеклу, заляпанному осенними листьями. – Под дождём, согнувшись, торопились редкие пешеходы. Промокшая женщина за руку тащит мальчишку с огромным зонтом. Тот, не поспевая за ней, трусит часто-часто перебирая ногами. Вдруг его кудлатая голова повернулась в мою сторону и, завидев меня, стала жадно разглядывать.

«Вор-ровка!» – шепнул мальчишка. А, может, мне показалось…

•

Утренняя рань. Лежу под лоскутным одеялом на большом кованом сундуке близ оконца. И мне плачется – глубоко со вздохами и всхлипами от тоненькой и жалостливой песни моей бабуси. Слёзы застилают глаза и скатываются на мокрую подушку.

«Как же мне, рябине, к дубу перебраться.

Я б тогда не стала гнуться и качаться…»

Ну как же мне жалко-то одинокую Рябину! Щас бы побежала помочь ей перебраться к сильному могучему Дубу-защитнику…

«Но нельзя рябине к дубу перебраться…

Знать, мне, сиротине, век одной качаться».

«Почему-у-у… Ей же пло-о-хо-о… Плохо-о! Не хочу-у-у…» И я уже реву во весь голос!

Это она – моя бабусенька, мой звонкий колокольчик, мой чистый ручеек и есть та рябинушка. Это она поёт про себя, молоденькую и горемычную, потерявшую мужа в войну и прожившую с двумя ребятишками одинокую жизнь. А тут я ещё со своим воровством… А… вдруг она… вот сейчас возьмёт и умрёт? О-ой… И я уже захлёбываюсь горячими слёзами… И мне плохо: «бабу-у-уся-а…»

– Во! Надюшка, да ты чевой-то это?

Раскрасневшаяся у печки бабуся стряхнула в полотенчико муку с рук, присела ко мне на сундук и обняла. Она целовала и вытирала горючие мои слёзы, гладила по спине и голове и укачивала, на коленях, как маленькую. И шутливо причитала: «Хтой-то тебя обидел, мою внученьку? А ну, покажи-ка мне его!! Ну не плачь, не реви-давай, а то и я щас зареву! Хорошо ли будет? – Бабуся улыбалась. – Погоди-ка, я тя счас пирожком уважу… Любишь ведь пирожочки с бзникой?[5] А трёшка… плохо, конечно, но это ещё и не горе, а всего лишь с полгоря!»

Я, прижавшись к ней, моей бабусеньке, плакала, очищая душу и, словно булыжник упал с моего сердца! И так чисто, так хорошо стало, будто я снова родилась на белый свет.

А за окном тихо скатывалась ночь, и занималась новая заря…

Тына – я, Тына – родина моя

(рассказ бабуси)

– Бабусь, расскажи ещё что-нибудь из своей жизни, – просит Надежда.

Бабушка задумалась… «Уж прямо и не знаю даже…» Потом оживилась: – А давай-ка я тебе скажу про тётку твою Зинаиду да её мужа-моего зятя Степана. Они ведь тоже… из моей жизни! – Бабушка рассмеялась.

– Про мамину сестру, что ли? тёть Зину?

– Про них со Степаном. Слушать будешь-нет?

– Конечно! Давай-рассказывай!

•

– Ох… рассказать кому, так ведь засмеют, ей-богу! А кто и осудит… Ну что было, то было. Слушай. – Жили мы тогда в старом доме, от цирка недалёко, дверь – в дверь с Зинаидой. Зять мой, Степан, хоть и молодой, но мастер был на все руки и до любой работы большой охотник. Мебель добротну сладить – пожалуйста, крышу железом покрыть-починить – пожалуйста, корыто ли буржуйку с трубой сколотить – всегда готов! Кто чего ни попросит, бывало, всё умел, никому не отказывал. Оно ещё чего удивительно-то, много ли молодых умеют хотя бы гвоздок в стенку вколотить? Вот, то-то и оно. А Степану уменье от своего отца досталось. Стёпка за счёт этого уменья-то хоро-ошие деньги зарабатывал! С Зинкой ладно жили, детей нарожали. А чего не рожать? Дом – полна чаша. Всё есть: поись, обуть-одеть. С ребятёшками опять же я помогала. Веришь, прям, нарадоваться не могла, ей-богу. Ну, думаю, у самой жизь не удалась, так хоть дочке повезло с мужиком. Не пьёт-не курит. Все деньги – в дом. В будни Степан в жестяной мастерской работал, а по выходным его нарасхват созывали в ближние деревни на халтуру: ладить, кому чего. Работы шибко много было, ну он и возьми себе в помощники-то соседа-Ромку, парня женатого, но шарамыжного-о-о… О-ой… Двоих детей настругал, нигде не работал. В доме – шаром покати, а он пил чуть не кажный божий день. Откудаф деньги брал, чёрт его знат! Я всё боялась:

– Смотри, Степан, Ромка – парень непутёвый, кабы пить да гулять не научил!

– Ну, мать, скажешь тоже: «ка-абы пи-ить не научил»… – передразнивал он. – Как можно научить пить?.. Разве только руки завязать да в глотку силком наливать… Ха-ха-ха!

Много ли мало ли время-то прошло, только замечаю, зятёк-от мой стал навеселе домой приходить. Пачку денег торопёхонько бросит на стол и тут же спать заваливатся. Дальше – больше. Уж и денег с халтуры своей перестал приносить. Работат, работат, а всё без