Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

– Нет, мы их знаем! – сказала Маня.

– Ну кто же они?

– Ну, например, как тебе сказать!.. – серьезно сообщил Сергей. – Например, слон, лев, ты…

– И я, – дополнила дочь. Отец не согласился:

– Вы молока мало ели, вы не млекопитающиеся.

– Ты, отец, говоришь – не соображаешь…

– Мы его не ели, когда маленькие были, – объяснила Маня. – А теперь зато сгущенное едим: выйдет столько же, даже еще больше.

– Ну ясно, мы млекопитающиеся, – подтвердил сын. – Ты фактов не знаешь, тебе учиться пора.

Отец промолчал. Он любил получать такие оскорбления от своих детей, это означает, что жизнь движется вперед и люди развиваются. Проходя свою жизнь посредством труда, сражений и чувств, он сознавал, что для понимания обыкновенных законов природы ему нужно прожить несколько тысяч лет, если надеяться на один свой ум и чувство. Он мог вытерпеть удар машинной электрической молнии сквозь свое тело, мог передоверить жизнь уцелевшим товарищам, путем смерти в бою с врагами, но работу машины он переживал лишь силой напряжения своего сердца, а в голове было смутно и странно.

4

Портнов стал учиться в вечернем политехникуме. Вначале он сидел с чувством дурака и каждый день собирался бросить заниматься.

– Нет, я ничто! – полагал он. – От машин меня отодвинут образованные, а я буду бить балдой до гробовой доски…

По ночам он вздыхал, ворочался и скрипел на кровати, а старшие дети его, спавшие вблизи, понимали отца и смеялись, уткнувшись в подушки. Но он мучился в одиночку, пока не приучился думать про чуждые ранее вещи. Ему пришлось для этого воображать в виде предметов, одному ему понятных, числители, знаменатели, десятичные дроби, пропорции, проценты амортизации и многие другие. Из тумана ума он вызывал на помощь для ощущения простую дробь в форме кавалерии, где числитель – боец, а знаменатель – конь, или десятичную, когда всадник спешивался, и между ним и конем лежала трава запятых – и делил их, заставляя скакать, так что кавалерист слетал с коня под его живот – в знаменатель, а потом опять выправлялся. Процент же амортизации Портнов представлял семенем отца, ради бессмертия потомства. И только придумав такую систему действия, Портнов начал успешно справляться с наукой, размещая ее навсегда в скважинах своего ума и тела. Впоследствии он настолько привык общаться с наукой, что стал учить жену физике и механике, и она его быстро понимала. Ей теперь тоже потребовалась механика и электротехника. Их переселили в новый дом – в три комнаты с газовой кухней, ванной, электрическим утюгом и радио, так что жена Портнова получила себе целый цех машин, полезных и опасных.

Проучившись три года, Портнов был назначен начальником всех силовых установок завода и заместителем директора – и вскоре начал расширение завода, потому что железные дороги и новые города строили мосты целыми сотнями. Портнов постепенно вел сооружение новых цехов, удлинял старые, менял сильные механизмы на могучие, пока сам с удивлением не увидел, что от старого завода осталось лишь несколько тысяч кирпичей в стенах, и, опомнившись, уже не мог найти своего старого рабочего места, где прожил минувшие годы.

Дети Портнова Сергей и Мария превратились в юношу и девушку, а младшие два сына подрастали в запас. Отец уже уважал своих старших детей, как более высших товарищей, знающих больше его и чувствующих мир точнее и справедливей. Он втайне радовался этому обстоятельству и держался в присутствии детей более бдительно. Жена Портнова, научившись от мужа и детей управлению с многочисленными домашними машинами, сама стала механиком-практиком и обучила соседок и дальних знакомых правильному обращению с газом, электричеством, стиральной машиной, пылесосом и показала на руках ремонт этого оборудования. Ей дали ход вперед – сначала назначили членом правления жилищного комитета, а затем избрали депутатом в районный совет.

Каждый вечер семейство собиралось вместе, связанное теперь не одним родством и привычкой, но также взаимным интересом, дружбой, а иногда и общим восхищением за успех своего или чужого дела.

– Раньше весь мир был как каменный, – говорил отец, съедая кусок домашнего пирога на ужин. – Бывало, десять лет не видишь какой-нибудь улицы, а увидишь – то же самое, только дома старей и люди несчастней… И все боялись чего-то: вот-вот что-то грянет и случится. А теперь мы города делаем как игрушки, мир для нас мягче камня, а мы тверже его.

– Но природа очень серьезна, отец! – сказал старший сын. – Ты не зазнавайся. Мы проходим сейчас космическую физику, и я вижу, что это такое… Человеку надо еще много меняться, чтобы он стал достоин понять вселенную…

– Ну хорошо, – ответил отец. – Дело в том, что мы идем вперед, а не в том, что идти далеко. Сначала мы сбережем и воспитаем человека на самом низу земли, а потом далее пойдем. В программу партии всегда можно добавить пункт, что мы, дескать, хотим помочь всемирной природе скорее совершить ее дело. Она ведь тоже за нас – ты гляди: когда рабочему классу детей рожать некогда было, так вы у меня сразу двойней родились, а теперь то и дело слышишь – там родились двое, там трое, а то и враз четверо. Потомство гурьбою поперло, целые эшелоны лезут на свет, когда жизнь потеплела. Вот тебе она, природа!

– Ты, папа, расскажи про белых лучше! – попросил маленький сын Георгий. – А то нам скучно!

– Скучно, скучно… А чего про них говорить: сам их будешь бить, тогда и узнаешь…

– А дети по скольку будут тогда рожаться у меня? – спросил мальчик.

– Человек по восемь, по десять, по четырнадцать, – ответил отец. – Расти скорей, пусть тебя белые боятся, тогда не тронут.

– По четырнадцать детей! Это ничего будет, – произнес ребенок. – Я думал, только по одному – тогда мало…

За окном квартиры блестел свет Москвы, многолюдной и все более возвышающейся своими новыми постройками. Миллионы людей надышали над собою общее облако и на нем дрожало электрическое зарево ночи, как отражение их беспрерывного труда.

Портнов лег спать; жена его лежала рядом с ним. Они оба молчали, ни одно человеческое сознание не могло бы мысленно пережить их прошлую жизнь и уцелеть неразрушенным. В другой комнате находились их дети; они все читали книги, чертили чертежи, думали обо всем неизвестном как о самом задушевном и сердечном. Им придется когда-нибудь осиротеть, взять в руки весь плохой мир и нажить в боях такие же раны, какими покрыто тело отца. Пусть сейчас они готовятся и живут в тепле и свете Москвы, на