Джейн Эйр. Учитель - Шарлотта Бронте

– Это что же, есть страна, где говорят по-таковски? – спросила пожилая женщина, поднимая глаза от вязанья.

– Да, Ханна, в стране, которая гораздо больше Англии, разговаривают именно так.

– И как же это они друг дружку понимают, а? А коли вы туда поедете, так разберете, чего они говорят, верно?

– Что-нибудь из того, что они говорили бы, наверное, мы поняли бы, но не все. Мы ведь, Ханна, совсем не такие ученые, как ты нас считаешь. И по-немецки мы не говорим, да и читать умеем только со словарем.

– Так польза-то вам от этого какая?

– Мы собираемся когда-нибудь учить этому языку, вернее, его началам, как это называется, и тогда будем зарабатывать больше денег, чем сейчас.

– Так-то так, да только хватит вам глаза портить, начитались на сегодня.

– Пожалуй. Во всяком случае, я устала. А ты, Мэри?

– Смертельно. В конце-то концов, изучать язык только со словарем вместо учителя труд очень утомительный.

– Справедливо. А уж тем более такой язык, как громоздкий, хотя и великолепный, немецкий. Но когда же Сент-Джон вернется домой?

– Наверное, скоро, сейчас ровно десять, – (она поглядела на золотые часики, пришпиленные у нее к поясу). – Дождь все льет. Ханна, будь так добра, посмотри, как горит огонь в гостиной.

Ханна встала, открыла дверь, за которой я смутно разглядела коридор, а вскоре я услышала, как она помешала в камине – где-то по ту его сторону. Вскоре она вернулась.

– Ах, деточки! – сказала она. – Так-то мне тяжело в ту комнату заходить. Кресло-то пустое, в угол задвинуто, просто сердце надрывается.

Она утерла глаза краем передника. Серьезные лица девушек исполнились печали.

– Оно правда, он теперь в светлой обители, – продолжала Ханна, – и не след нам жалеть, что он нас оставил. А уж спокойней-то смерти и пожелать нельзя.

– Ты говорила, что он про нас даже не упомянул? – спросила одна из них.

– Времени ему дано не было, деточка. Скончался в единый миг батюшка-то ваш. Накануне ему неможилось, да не так чтоб очень. И когда мистер Сент-Джон спросил, не послать ли за вами, он только посмеялся над ним. А утром проснулся – ровнехонько две недели назад это было, – пожаловался, что голова у него тяжелая, снова уснул, да и не проснулся больше. Когда ваш братец к нему вошел, он уже похолодел. Ах, деточки! Последним он был старого-то закала. Вы-то и мистер Сент-Джон совсем другие, чем они были, хоть матушка ваша, правду сказать, такая же была, как вы, и в книгах начитана разве чуть поменее. Мэри, ты прямо ну вылитая она. Диана больше в вашего батюшку пошла.

Мне они казались настолько похожими, что я не могла понять, какое различие видит в них старая служанка (никем другим она быть не могла, решила я). Обе были стройными, их лица отличались свежестью, дышали достоинством и умом. Правда, волосы у одной были чуть темнее, и причесывались они по-разному: светло-каштановые кудри Мэри были разделены на прямой пробор, заплетены в косы и уложены у висков; более темные волосы Дианы ниспадали ей на плечи пышными локонами. Часы пробили десять.

– Небось вы проголодались, – сказала Ханна. – Ну, мистер Сент-Джон как раз к ужину поспеет.

И она занялась приготовлением ужина, а барышни встали, видимо намереваясь перейти в гостиную. До этой минуты я следила за ними с таким интересом, их внешность и разговоры так меня увлекли, что я почти забыла о своем бедственном положении. Теперь весь его ужас нахлынул на меня, и по контрасту оно показалось еще более отчаянным и безнадежным. И мне представлялось невозможным пробудить в обитательницах дома сочувствие ко мне, заставить их поверить в истинность моей нужды, моих бед, растрогать настолько, чтобы они приютили меня, дали отдохнуть от моих скитаний. Когда я нащупала дверь и робко в нее постучалась, то почувствовала, какой несбыточной была моя последняя мысль. Дверь открыла Ханна.

– Чего тебе надо? – спросила она удивленно, оглядывая меня в лучах свечи, которую держала.

– Могу я поговорить с вашими хозяйками?

– Нет, ты допрежь мне скажи, о чем хочешь с ними разговаривать. Ты откуда?

– Я нездешняя.

– И какие это у тебя за дела в эдакую пору?

– Я хотела бы попросить разрешения переночевать в сарае. И еще кусок хлеба.

Как я и опасалась, на лице Ханны появилось настороженное выражение.

– Хлеба-то я тебе дам, – сказала она после паузы, – а вот ночевать мы бродяжек не пускаем. Еще чего!

– Вы не позволите мне поговорить с вашими хозяйками?

– И не думай. Чего они для тебя сделать-то могут? Вольно ж тебе шляться по ночам! Не к добру это.

– Но куда же мне идти, если вы меня прогоните? Что мне делать?

– Небось сама знаешь, куда тебе идти и что делать. Только от дурных дел остерегись. Вот тебе пенни, а теперь уходи…

– Пенни меня не накормит, а идти дальше у меня нет сил. Не закрывайте дверь! Бога ради, не закрывайте!

– Ишь чего захотела! Дождь-то внутрь так и хлещет.

– Доложите своим барышням… Позвольте мне с ними поговорить…

– И не подумаю. И не такая ты, какой прикидываешься, не то не шумела бы так. Уходи, кому говорю!

– Если вы меня прогоните, я умру.

– Как не так! Что-то ты недоброе замышляешь, как пить дать, не то бы не стучала в чужие двери по ночам. Коли у тебя есть товарищи, грабители там или разбойники, так скажи им, что мы в доме не одни, а с нами джентльмен, и у нас есть собаки и ружья!

С этими словами честная, но неумолимая служанка захлопнула дверь и задвинула засов.

Это было последней каплей. Мучительнейшая боль – судорога беспредельного отчаяния – сжала, сдавила мое сердце. Я ведь была совершенно измучена и не могла сделать ни шагу. Рухнув на мокрую ступеньку, я застонала, заломила руки, зарыдала в невыносимой агонии. Призрак смерти возник передо мной. Каким ужасным будет мой последний час! В невыносимом одиночестве, отвергнутая людьми!

Я лишилась не только якоря надежды, но и твердости духа – последней, впрочем, ненадолго. Вскоре я постаралась укрепить ее.

– Я могу всего лишь умереть, – сказала я. – Я верую в Бога, так постараюсь в смиренном молчании ждать свершения Его воли.

Эти слова я произнесла вслух и, затворив свою смертную тоску в сердце, приложила все силы, чтобы она осталась там – немая и покорная.

– Все люди должны умереть, – произнес голос почти надо мной, – но не все осуждены встретить долгую и преждевременную кончину, какой будет ваша, если вы погибнете тут от изнурения.

– Кто говорит? Человек или нет? – Эти нежданные слова ввергли меня в ужас, и ничто уже не могло пробудить во мне надежду. Совсем рядом я увидела смутную фигуру: ночная тьма и мое слабеющее зрение не позволяли разглядеть ее. Раздался громкий долгий стук в дверь.

– Это вы, мистер Сент-Джон? – спросила Ханна изнутри.

– Да-да! Скорее открой!

– Небось вы совсем промокли и иззябли в такую-то непогоду! Входите, входите! Сестрицы ваши очень из-за вас беспокоились, а я боюсь, тут бродят лихие люди. Нищая в дом лезла… Да она, никак, не ушла! Валяется тут… А ну вставай! Постыдилась бы! Убирайся, говорят тебе!

– Ш-ш-ш, Ханна! Мне надо поговорить с ней. Ты исполнила свой долг, не впустив ее. Теперь я исполню мой долг и приглашу ее в дом. Я был рядом и слышал весь ваш разговор. Мне кажется, случай необычный, и мне следует хотя бы разобраться в нем. Встаньте, женщина, и войдите в дверь передо мной.

С большим трудом я выполнила его приказание. И вскоре уже стояла в чистенькой светлой кухне – у самого очага, вся дрожа, борясь с дурнотой, понимая, как страшно я выгляжу, как течет с меня вода. Обе барышни, их брат, мистер Сент-Джон, и старая служанка – все смотрели на меня.

– Сент-Джон, кто это? – услышала я голос одной из сестер.

– Не знаю. Я нашел ее у порога, – ответил он.

– Она совсем белая, – сказала Ханна.

– Белая как мел, как смерть, – отозвался он. – Она вот-вот упадет. Придвиньте ей стул.

И правда, голова у меня закружилась, ноги подкосились… но опустилась я на подставленный стул. Я все еще оставалась