Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

в непомерно развитый торс, с «глупо» приподнятыми плечами… Он это чувствовал со своей стороны и с тем большею назойливостью приставал к ней, тем упорнее вертелся кругом нее (он был вообще из числа тех мух в человеческом образе, что тем неотступнее лезут, чем их нетерпеливее отгоняют)…

– И неловок ведь как! – совсем уже сердито вскрикнула она на половине тура, чувствуя и видя, как он шпорой оборвал целое полотнище газа с ее юбки.

Она остановилась, скинула поспешно руку с его плеча, пока он весь красный от смущения суетился над куском, обмотавшимся кругом его гусарского сапожка…

Кто-то подле засмеялся.

Она нахмурилась:

– Finissez en donc8! – крикнула она на него.

– Moi je ne sais pas vraiment9, как это случилось, – забормотал он, теряясь еще более.

– Пойдемте, ma chère, я вам покажу, где уборная, – сказала видевшая это со своего места у стены (она давно уже состояла на положении «tapisserie»10 в свете) Варвара Петровна Мосягина, спеша ей на помощь.

Они ушли из залы. Basile побежал за ними, дождался у дверей уборной, пока, уколотая и подшитая на прежний лад, не вышла из нее красавица, и кинулся к ней с извинениями и изъявлениями. Ее досада успела пройти, она усмехалась теперь в ответ на его нудные, но, она не могла сомневаться, искренно «влюбленные» речи.

– Вы мне телеграфировали в прошлом году 11-de Moscou, что вы мною «особенно займетесь», – расписывал он, – et moi je comptais là dessus-11 с таким восторгом. A вы вместо этого и совсем меня к себе не пускаете, я вас еще ни разу в этом году не видал одну… вы даже на письма мои ни на одно не отвечали…

– Потому что это все вздор и пустяки, – говорила она в ответ, делая усилия идти скорее вперед (она не решилась отказать ему «в счастии вести ее под руку»), между тем как он, напротив, старался как можно более замедлять шаги, – неужели вы, в самом деле, еще такой ребенок, что не понимаете шуток и могли вообразить себе, что я приму все эти ваши декларации, вздохи и письма au sérieux12?

Его всего перекосило от задетого самолюбия.

– 13-Moi j en vaux bien un autre! – прошипел он. – У вас теперь, я знаю, только этот старик в голове. Все dans le monde-13 говорят, что вы хотите за него замуж выйти… И вас за это в куски рвут, я вам прямо скажу…

– Да какое вам до меня дело, оставьте меня в покое! – крикнула она на него, силясь выдернуть руку, которую он страстно прижимал к себе локтем.

Шастунов удержал ее.

– Он стар, a я молод, – продолжал он, не слушая ее, как все тупые люди, силясь прошибить стену лбом, – и я гораздо богаче его, et puis moi je suis prince, et c’ est plus que comte14…

– С чем вас и поздравляю! – перебила она его со смехом.

– 15-Non, attendez! – упорно промолвил он. – s’il veut vous épouser, moi je veux aussi-15!

Она так и покатилась – благо были они теперь одни, проходя чрез пустую комнату, – звонким, неудержимым смехом. Ей вспомнилась Аглая, их последнее объяснение в Сицком[54], встреча с нею в Москве, ее самодовольная тупость, как бы вылинявшая и на лице этого «мальчишки», пресерьезно мечтающего отбить ее у ее «cher, cher, cher ami»… Bce это в тот миг показалось ей так забавным, так «непроходимо-глупым»!..

– Послушайте, – бесцеремонно сказала она под этим впечатлением, – ведь это вы только с вашею маменькой способны на такие наивности…

– Maman – пожалуй, я не спорю, – отпустил он на это с самым внушительным видом, – 16-mais moi je ne suis pas bête, je vous en réponds! Я сделаю карьеру, j’ai le temps, как и ваш monsieur le comte. Et moi je vous adore и умоляю вас de me donner la préférence sur ce vieux!.. Moi en général я очень нравлюсь женщинам, – moi j’ai des preuves-16, – добавил он как бы последним, неопровержимым уже аргументом, – отчего вам меня не полюбить?

Ольга Елпидифоровна перестала смеяться.

– Довольно шутовства однако, mon prince, – промолвила она, окидывая его взглядом, от которого так и повеяло грандамой, какою она теперь уже всецело чувствовала себя, – вы меня одолжите, никогда более – слышите, никогда! – не возобновляя этого разговора со мною.

Он, что говорится, совершенно опешил вдруг, заморгал растерянно глазами…

– Moi je… moi je voulais17… – несвязно забормотал он.

– Ах, кажется, мазурка начинается, – перебила она его, освободила из-под его руки свою, кивнула ему слегка головой и, чтоб отнять у него возможность дальнейшего разговора, обратилась вдруг к стоявшему у дверей бальной залы Гундурову с весьма неожиданным для него вопросом.

– A вы никогда не танцуете, Сергей Михайлович?

Он вскинул на нее глаза чуть не испуганно, видимо не поняв даже, о чем она его спрашивала… Она чуть-чуть усмехнулась и прошла мимо… Он опять ушел весь в себя, в свою задумчивость, в далекое прошлое, к которому только что уносилась его мысль…

Это был первый бал, на котором он присутствовал после десяти лет, после тех дней… Был тоже праздник тогда… Он стоит на подмостках в черном плаще Гамлета… О, молодость, о, незабвенные, нестерпимые и блаженные муки… и те лазурные, васильковые глаза, и золотистые волосы, и голос робкий, и трогательный, как пение малиновки, – о, где, где все это!.. A там – тот ужас, та минута, когда он увидел ее с сомкнутыми веками, покрытую цветами… цветами Офелии, и свет выкатился из глаз его, и он упал на руки Ашанина… Десять лет не могли смыть всю эту горечь, это отчаяние. Сердце его очерствело; он чувствует сам: к этому сердцу нет более доступа; одна голова его, словно беспощадный жернов, размалывает теперь неустанно сложные задачи предстоящего отечеству его нового строя жизни… Он глубоко верит в дело, которому он служит, верит все тою же своею одиноко работающею головой; замкнувшееся сердце не допускает сожаления о всем том заветном прошлого, что развеет навеки, разметет безвозвратно по лицу Русской земли это дело. Fiat justifia, pereat mundus18!.. «Да и о чем жалеть»?..

Он поводит безучастно глазами по головам этой чуждой ему, незнакомой светской толпы. «Великая пустыня человеков»!.. «Счастие миллионов», – каким-то механическим процессом мысли говорит он себе вслед за этим. И вдруг под гром музыки и топот танцующих вспоминается ему, каким-то налетом текст Писания: «Не о хлебе едином жив человек».

– Сергей Михайлович!

Он оборачивается.

Пред ним