О всех созданиях - Джеймс Хэрриот

– Большое спасибо, – еле выговорил я. Но благодарность моя была искренней: наконец кто-то все-таки обратил на меня внимание!

Через полчаса показались ножки, а за ними влажный нос, который успокоительно подергивался. Но копыта были крупные. Значит, это бычок, и его окончательное появление на свет может потребовать дополнительных трудов.

Я приподнялся, сел и взял раздвоенные копытца в руки, потом уперся ногами в сточный желоб, откинулся и попросил номер восемьдесят семь:

– Ну давай, старушка. Поднатужься как следует, и дело с концом.

Словно в ответ, она напрягла живот, я потянул, и теленок двинулся вперед. Я увидел широкий лоб и пару недоумевающих глаз. Казалось, вот-вот покажутся уши, но тут корова расслабилась, голова теленка дернулась назад и скрылась.

– Ну-ка, еще, милуша! – сказал я умоляюще, и она как будто решила больше не тянуть, а разом покончить все дело.

Она поднатужилась, голова и плечи словно выстрелили наружу, и я дернул, отогнав обычную паническую мысль, что круп может застрять в тазовом отверстии. Но все обошлось, и теленок мирно соскользнул мне на колени.

Отдуваясь, я поднялся с пола и раздвинул его задние ноги. Действительно бычок, и прекрасный. Вырвав клок сена из кормушки, я обтер теленка, и через две-три минуты он уже стоял, отфыркиваясь, сопя и с интересом поглядывая вокруг.

Интересно было не только ему: его мать, натягивая цепь, изогнула шею, несколько секунд как завороженная смотрела на маленькое создание, вдруг появившееся в ее стойле, а потом оглушительно замычала. Вновь ухватив теленка за ноги, я подтащил его к материнской морде, и корова после краткого осмотра принялась вылизывать его с головы до хвоста. Я зачарованно глядел на них, а она вдруг поднялась на ноги, чтобы продолжать вылизывание с бо́льшими удобствами.

Я тихонько улыбнулся. Ну вот! Она совершенно оправилась от пареза и обзавелась отличным теленком. Номеру восемьдесят семь не на что было жаловаться.

Рядом со мной остановился мистер Блэкберн, и я внезапно осознал, что суета в коровнике улеглась. Дойка кончилась.

Фермер снял белый колпак и утер лоб.

– Можно сказать, была спешка! Нынче кое-кто приболел, и я уж думал, что мы до молочника не управимся. А он, черт такой, минуты ждать не будет. Сколько раз я его на тракторе с бидонами догонял – не счесть!

При этих словах с кормушки, закудахтав, слетела курица. Мистер Блэкберн протянул руку, извлек из сена только снесенное яйцо, оглядел его и повернулся ко мне.

– Вы, небось, не завтракали?

– Где уж тут!

– Ну так пусть ваша хозяйка вам яичницу сжарит. – Он вложил яйцо мне в руку.

– Большое спасибо, мистер Блэкберн. Будет очень вкусно.

Он кивнул, но продолжал стоять, глядя на корову с теленком. Молочная ферма забирает у человека все силы; такая предрассветная суматоха была для него привычным делом. Но я понял, что мои усилия он оценил по достоинству, потому что он вдруг снова повернулся ко мне, улыбаясь во все свое выдубленное лицо, и без всякого предупреждения дружески ткнул меня в грудь.

– Спасибо, Джим, старина! – сказал он и ушел.

Я оделся, влез в машину, не дыша, пристроил еще теплое яичко у лобового стекла и опустился на сиденье с крайней осторожностью: во время душа пинты две грязной воды угодили мне в брюки, так что ощущение было не из приятных.

Когда я тронулся, небо уже серело, возвещая приход нового дня, и по сторонам начинали вырисовываться громады холмов – укрытые ровной белой пеленой и невыразимо холодные.

Я взглянул на яйцо, подрагивающее у лобового стекла, и улыбнулся про себя. Я все еще видел перед собой лицо мистера Блэкберна, вдруг просиявшее улыбкой, ощущал толчок в грудь и испытывал какое-то глубокое успокоение.

Пусть системы ведения сельского хозяйства меняются, но ведь коровы, телята и йоркширские фермеры остаются прежними!

Печальный урок

При моей зарплате в семь шиллингов три пенса в день, из которой я вычитал расходы на жену и сына, я не мог позволить себе сладкой жизни, даже если бы и захотел, но однажды вечером в Виндзоре я решил побаловать себя кружечкой пива и, открыв дверь паба, увидел сидящего в углу человека и небольшого пса под его стулом. Такие мелочи легко уносят меня к эпизодам моей прежней жизни, и я словно опять слышу, как Джордж Уилкс, аукционщик, вдруг объявил однажды вечером в «Гуртовщиках»:

– Такого отличного бар-терьера я еще не видывал!

И, нагнувшись, он потрепал косматую голову Тео, торчавшую из-под соседнего табурета.

Я подумал, что определение «бар-терьер» очень подходит Тео. Это был небольшой песик, в основном белый, если не считать нелепых черных полосок по бокам, а его морда тонула в пушистой шерсти, которая делала его очень симпатичным и даже еще более загадочным.

Поль Котрелл поглядел на него со своего высокого табурета.

– Что он про тебя говорит, старина? – произнес он утомленно, и при звуке любимого голоса песик, виляя хвостом, выскочил из своего убежища.

Тео значительную часть своей жизни проводил между четырьмя металлическими ножками табурета, облюбованного его хозяином. Конечно, я и сам заходил сюда с Сэмом, моим псом, и он пристраивался у меня под табуретом. Но это случалось редко, от силы два раза в неделю, а Поль Котрелл каждый вечер с восьми часов сидел в «Гуртовщиках» перед пинтовой кружкой у дальнего конца стойки, неизменно сжимая в зубах маленькую изогнутую трубку.

Для человека умного, образованного и далеко еще не старого – он был холостяком лет под сорок – подобное прозябание казалось непростительно бесплодным.

Когда я подошел к стойке, он обернулся ко мне.

– Здравствуйте, Джим. Разрешите угостить вас?

– Буду очень благодарен, Поль, – ответил я. – Кружечку.

– Ну и чудесно! – Он взглянул на буфетчицу и произнес с непринужденной учтивостью: – Мойра, можно вас побеспокоить?

Мы попивали пиво и разговаривали. Сначала о музыкальном фестивале в Бротоне, а потом о музыке вообще. И в этой области, как во всех других, которых мы касались, Поль, казалось, был очень осведомлен.

– Значит, Бах вас не слишком увлекает? – лениво спросил он.

– По правде говоря, не очень. Некоторые вещи – безусловно, но в целом я предпочитаю более эмоциональную музыку. Элгар, Бетховен, Моцарт. Ну и Чайковский, хотя вы, снобы, наверное, поглядываете на него сверху вниз.

Он пожал плечами, пыхнул трубочкой и, приподняв бровь, с улыбкой посмотрел на меня. Я поймал себя на мысли, что ему очень не хватает монокля. Но он не стал петь хвалы Баху, хотя, по-видимому, предпочитал его всем другим композиторам. Он вообще никогда ничем не восторгался и выслушивал мои