О всех созданиях - Джеймс Хэрриот

– Очень его жалко. Приятный был человек. Все его любили.

Под вечер, проезжая мимо дома, где жил Поль Котрелл, я увидел на крыльце миссис Клейтон, его квартирную хозяйку, остановил машину и вышел.

– Миссис Клейтон, я просто поверить не могу.

– Я тоже, мистер Хэрриот. Подумать страшно… – Лицо у нее было бледное, глаза покраснели от слез. – Он ведь у меня шесть лет прожил. Я на него смотрела прямо как на сына.

– Но почему…

– Да из-за собачки. Он не мог выдержать, что ее больше нет.

Меня захлестнула волна ледяной тоски, и миссис Клейтон положила руку мне на локоть.

– Не надо, мистер Хэрриот. Вы ведь ни в чем не виноваты. Поль мне все объяснил. И что Тео спасти было нельзя. От этого и люди умирают, не то что собаки. Мистер Хэрриот, я вам, между нами, вот что скажу: Поль ведь не был стойким, как вы или я. Таким уж он родился – у него была депрессия, понимаете?

– Депрессия? У Поля?

– Вот-вот. Он уже давно лечился и все время принимал таблетки. Держался он твердо, но болезнью этой нервной страдал много лет.

– Нервной болезнью?.. Мне даже в голову не приходило…

– И никто не догадывался. Только так оно и было. Вроде бы детство ему выпало тяжелое. Может, потому он так и полюбил Тео. Прямо надышаться на него не мог.

– Да… конечно…

Она достала скомканный платок и высморкалась.

– И не одно детство, вся жизнь у него тяжелая была, у бедняжки, но он умел держаться твердо.

Что я мог ответить? Только сесть в машину и уехать туда, где величавые зеленые холмы безмятежно контрастировали с переполняющим душу смятением. Хэрриот, тонкий психолог и судья человеческих характеров! Как я ошибся! Правда, свою тайную борьбу Поль вел с мужеством, которое обманывало всех.

Да, он преподал мне урок, но иной, чем я думал. И этого урока я никогда не забывал: в мире есть множество людей вроде Поля, которые на самом деле совсем не такие, какими кажутся.

Еще один урок, но с хорошим концом

Смерть Поля Котрелла так потрясла меня, что я еще долго жил под ее впечатлением. Собственно говоря, даже теперь, когда за тридцать пять лет компания у «Гуртовщиков» успела совершенно перемениться и я сам – один из немногих старожилов, помнящих былые времена, мне по-прежнему чудится подтянутая фигура на крайнем табурете и выглядывающая из-под него косматая мордочка.

Ни за что на свете не хотел бы я пережить подобное во второй раз, но по странному совпадению мне очень скоро пришлось столкнуться почти с такой же ситуацией.

После похорон Поля Котрелла прошло, наверное, не больше недели, когда в смотровую вошел Эндрю Вайн со своим фокстерьером.

Я поставил фокса на стол и тщательно проверил сначала один глаз, потом другой.

– Боюсь, ухудшение продолжается, – сказал я.

Внезапно Эндрю рухнул грудью на стол и спрятал лицо в ладонях. Я потрогал его за плечо.

– Что с вами, Эндрю? Что случилось?

Он ничего не ответил и, нелепо съежившись рядом с собакой, глухо зарыдал.

В конце концов он все-таки заговорил, но не отнял рук от лица. В его охрипшем голосе звучало отчаяние.

– Я не выдержу! Если Рой ослепнет, я покончу с собой!

Я в ужасе смотрел на подергивающийся затылок. Только не это! Сразу после Поля! Но ведь есть и некоторое сходство…

Эндрю, тихий, застенчивый человек, тоже был одинок в свои тридцать с лишним лет и тоже всюду брал с собой фокса. Он снимал квартиру и, казалось, вел беззаботную жизнь, но в его высокой сутулой фигуре и бледном лице чудилось что-то хрупкое.

В первый раз Рой попал ко мне на прием несколько месяцев назад.

– Я назвал его Роем, потому что он еще щенком изрыл весь сад, – объяснил Эндрю с улыбкой, но его большие темные глаза смотрели на меня тревожно, с каким-то страхом.

Я засмеялся.

– Надеюсь, вы не хотите, чтобы я излечил его от этого? Средство, которое отучило бы фокстерьера рыть, мне ни в одном учебнике не попадалось.

– Нет-нет, что вы! Но его глаза… Это тоже началось, когда он был щенком.

– Ах так? Ну-ка расскажите.

– Когда я его купил, глаза у него словно бы немножко гноились, но продавец объяснил, что он их просто засорил и раздражение скоро пройдет. И действительно, они стали лучше. Но совсем это не прошло. Впечатление такое, что они все время чуточку раздражены.

– Почему вы так думаете?

– Он трется мордой о ковер, а на ярком свету начинает моргать.

– Так-так!

Я повернул мордочку фокса к себе и внимательно осмотрел веки. Слушая Эндрю, я уже прикинул диагноз и не сомневался, что обнаружу либо заворот век, либо неправильно растущие ресницы. Но я ошибся. Веки выглядели нормально, и поверхность роговицы – тоже. Только, пожалуй, в зрачке и в радужной оболочке чудилась какая-то нечеткость.

Я достал из шкафчика офтальмоскоп.

– Сколько ему теперь?

– Около года.

– Значит, это у него уже десять месяцев?

– Примерно так, но день на день не приходится. Почти все время он выглядит и ведет себя совершенно нормально, а потом вдруг с самого утра лежит в корзинке и жмурится, словно ему не по себе. Но боли он вроде бы не испытывает, а так, что-то вроде раздражения… но это я уже говорил.

Я кивнул, стараясь сделать умное лицо, но за его словами не вырисовывалось никакой знакомой картины. Включив лампочку офтальмоскопа, я посмотрел сквозь хрусталик в глубину самого чудесного и хрупкого из всех органов чувств – на яркий гобелен сетчатки, на сосок зрительного нерва и ветвящиеся кровеносные сосуды. Все выглядело совершенно нормальным.

– А он все еще роется в саду? – спросил я, как всегда в случае недоумения хватаясь за соломинку. А вдруг глаза раздражает сыплющаяся в них земля?

Эндрю покачал головой:

– Нет, теперь почти перестал. И в любом случае, его плохие дни с рытьем никак не связаны.

– Да? – Я потер подбородок. Эндрю явно уже успел сам все это обдумать. Моя растерянность возрастала. Ко мне постоянно приводили собак, «страдающих глазами», и всегда обнаруживались какие-то симптомы, какие-то причины… – А сегодня один из его плохих дней?

– Утром мне казалось, что да, но сейчас ему как будто полегче. Только он все что-то щурится, верно?

– Да… вроде бы.

Действительно, Рою словно досаждал солнечный свет, лившийся в окно. А иногда он на несколько секунд крепко закрывал