Черная Песнь - Энтони Райан

BY ANTHONY RYAN

The Raven’s Blade

The Black Song

ЭНТОНИ РАЙАН

 Клинок Ворона

Черная Песнь

Перевод Колыжихин А. ака Kolyzh (май'2024)

Посвящается памяти покойного Ллойда Александра, автора "Хроник Прайдена", поистине замечательной серии, с которой началась моя жизнь как читателя и писателя фэнтези.

ЧАСТЬ I

Даже самая большая ложь может быть уничтожена самым острым клинком. -СТИХОТВОРЕНИЕ "СОРДА", АВТОР НЕИЗВЕСТЕН

РАССКАЗ ОБВАРА

Однажды Луралин спросила меня: "Каково это - умереть?".

Чувствуя желание утешить, которое скрывалось за этим вопросом, я ответил: "Как будто падаешь. Как будто мир сжимается до одной точки света далеко вверху, а ты падаешь в вечную бездну. А потом... все исчезает, и нет ничего".

Но этот несколько поэтичный ответ, должен признаться, был ложью. Я, конечно, могу говорить только за себя, и, возможно, другим людям смерть доставляла не больше беспокойства, чем мягкое погружение в бесконечную дремоту. Но моя смерть не сулила подобных утешений.

Я понял, что рана смертельна, как только почувствовал, как клинок Аль Сорны прошелся по позвоночнику и вырвался из спины. Боль была такой, какой ее только можно себе представить. Но я знал боль. Ведь я был Обваром Нагериком, помазанным чемпионом самого Темного Клинка и вторым после него по известности среди Шталхастов. Много было у меня битв, и не в чести сказать, что я не мог и, по правде говоря, до сих пор не могу назвать точное число жизней, которые я забрал. Такая жизнь порождает раны, которых тоже слишком много, чтобы их можно было сосчитать, хотя некоторые из них живут в памяти дольше, чем другие. Стрела в битве при Трех реках, пронзившая мою руку до самой кости. Меч, рассекающий ключицу в тот день, когда мы уничтожили первое большое войско, посланное против нас Торговым королем. Но ни один из них не причинил такой боли, как этот, и не нанес такого тяжелого удара по моей гордости. Спустя столько лет я так и не понял, что больнее: боль от того, что меня пронзили от груди до спины, или уверенность в том, что мне предстоит умереть от рук этого обреченного на смерть чужака, этого Вора Имен. Его слова разгневали меня, а в те дни лишь немногие, кто вызывал мой гнев, выдерживали мой ответ.

Он не бог. Ты не являешься частью божественной миссии. Все убийства, которые ты совершил, ничего не стоят. Ты - убийца, служащий лжецу. . . Его слова. Раздражающие, полные ненависти слова. Они усугублялись правдой, открывшейся в песне Нефритовой принцессы, хотя в душе я знал это гораздо дольше.

Думаю, именно гнев заставлял меня цепляться за жизнь, даже когда кровь бурлила в горле, лишая легкие воздуха. Даже когда боль пронзила меня с ног до головы, а кишечник ослаб, не оставляя иллюзий, что некогда могущественный Обвар вскоре превратится в еще один измазанный дерьмом труп, устилающий равнодушное лицо Железной степи. Но даже тогда моя хватка на сабле не ослабла, а руки сохранили достаточно сил, чтобы вытащить клинок из плоти Аль Сорны. Он остался стоять на ногах, когда я сделал шаг назад, что-то пробормотав ему вслед. От ярости и боли я не запомнил, что бы я ни сказал в тот момент, но я предпочитаю думать, что это было нечто вызывающее, возможно, даже благородное. Я понял, что он умирает, по белеющей бледности его кожи, когда он уставился на меня с лицом, застывшим в непоколебимом ожидании. Страха нет, подумал я, поднимая саблю, чтобы прикончить его. По крайней мере, в этом было некоторое удовлетворение. Несмотря на завоеванную репутацию жестокого человека, мне никогда не нравилось убивать умоляющих мужчин.

Железное копыто жеребца сначала врезалось мне в бедро, переломив кость так же легко, как сухой хворост, и заставив меня покачнуться. Времени на то, чтобы перекатиться, если бы у меня хватило на это сил, не было: удары зверя сыпались как железный дождь, дробя кости и разрывая плоть. Я полагал, что боль от добивающего удара Аль Сорны будет самым страшным, что я смогу вынести. Я ошибался. Не было ни ощущения падения, ни уменьшающейся точки света, которая отправила бы меня в блаженное небытие, только ужас и агония человека, которого до смерти колотит разъяренная лошадь, пока, наконец, не возникло непреодолимое ощущение, что меня вывернули. Это принесло новую форму боли, более глубокую, более фундаментальную, боль, которая прокладывала себе путь в самое мое существо, а не только в тело. Каким-то образом я понял, что саму суть моей души растягивают и разрывают, как мясо, содранное с туши.

Вскоре это ощущение сменилось тошнотворной, раздирающей дезориентацией. Вопреки лжи, которую я сказал бы Луралин, я не упал, когда умер, а кувыркнулся. Образы и эмоции нахлынули на меня роем, не оставляя места для связных мыслей. Хотя агония моего физического "я" исчезла, во многих отношениях это было еще хуже, поскольку принесло самый глубокий из страхов - паническое, отчаянное осознание того, что за гранью жизни - лишь вечная путаница. Однако по мере того как шквал образов постепенно складывался в отчетливые воспоминания, паника ослабевала. Вот я смотрю детскими глазами на холодный, злой взгляд матери. Ты ешь больше, чем эти чертовы лошади, - пробормотала она, отпихивая меня, когда я потянулся за овсяными лепешками, которые она испекла. Другие утробы благословлены Божественной кровью, а у меня ходячий желудок. Она швырнула в меня сковородой и выгнала из палатки. Иди и возьми еду у других сопляков, если ты так голоден! И не возвращайся до ночи.

Воспоминания обрывались, сменяясь путаницей, но затем снова превращались в нечто знакомое. Лицо Луралин в тот день, когда я сражался с Кельбрандом. Я хорошо знал это лицо, так часто возвращаясь к нему, или, по крайней мере, думал, что знаю его. В моей сознательной памяти всегда преобладал сам бой, ощущение кулака на плоти, железный вкус моей собственной крови, когда Кельбранд устроил мне самое полное избиение. Но в этот раз все было по-другому: я видел только лицо Луралин, перекошенное от бессильной ярости, из ее глаз текли слезы, а удары Кельбранда были лишь отвлекающим маневром. Затем ее лицо изменилось, обретя полноту женственности и возбудив в нем многозначительную,