Песнь Итаки - Клэр Норт

– Мама, – говорит он, проводя пальцем по зазубренной кромке топора.

Эос стоит чуть позади. Она присутствовала при рождении Телемаха, вытаскивала его из постели, когда ему ребенком случалось обмочить ее, ей известны все секреты и матери, и сына. И все же ей здесь не место. По крайней мере, с его точки зрения.

– Телемах, – запинаясь, произносит Пенелопа. И, не получив от него ответа, чуть выпрямляет спину. Ее приемная мать Поликаста и ее свекровь Антиклея – обе были царевнами, а потом и царицами. И пусть у них было много различий, в одном они, безусловно, соглашались: если ты царица, то, когда тебе тяжело, когда ты боишься сломаться, спину нужно держать как можно ровнее. – Так, значит, ты жив, – выпаливает она, резче, громче, чем следовало бы матери.

– Да. Жив.

Кинжал достается из ножен и после короткого осмотра возвращается в них.

– Ты уплыл, не сказав ни слова.

– Так было нужно. Женихи попытались бы помешать мне.

– И по этой причине ты ничего не сказал собственной матери?

Легкое пожатие плеч, шелест бронзы, скользнувшей в ножны.

– Ты бы тоже попыталась мне помешать.

– И моего слова было бы достаточно, так? Мои слезы, мои предупреждения… Это бы тебя остановило?

Недовольный вздох, похожий на фырканье. Так вздыхает и фыркает Эвриклея. Пенелопа чувствует, как стыд отвратительным узлом скручивает желудок. Ее матери учили ее только быть царицей, как их самих учили их собственные матери. Телемах не имел отношения к искусству правления, поскольку для занятий с детьми у монархов были няньки и кормилицы, и теперь Пенелопа полна… сожалений. Их больше, чем она могла бы себе представить.

Телемах поворачивается к ней, и в нем нет ничего от того надутого, неуклюжего мальчишки, которым она запомнила его до отплытия. Что-то в нем изменилось, но она не может понять, насколько сильно.

– Где лук отца?

– Что?

– Отцовский лук. Где он?

– В зале совета. На стене. Он служит напоминанием о…

Телемах хмыкает и, покачав головой, обрывает ее.

– Не стоило его туда вешать. Это плохо для дерева.

Насколько помнится Пенелопе, прежде Телемаха состояние и условия хранения отцовского лука беспокоили примерно так же, как ее саму жизнь кальмаров. Ее губы беззвучно шевелятся, но с них не слетает ни возмущенного крика, ни бессмысленной мольбы или укора. Ей бы подбежать к нему. Ей бы распахнуть руки в объятиях. Ей бы разрыдаться у него на плече: сынок, сыночек мой, ты жив, мой прекрасный мальчик!

И она хочет сделать все это. Окажись рядом с ней Гера или Афродита, возможно, они бы подтолкнули ее к подобным действиям, побудили кинуться в его объятия и расплакаться: сынок, о, сынок, мое разбитое сердце снова исцелено, сынок!

Но сейчас здесь только я, богиня войны и мудрости, а в таких делах я… бесполезна.

Возможно, давным-давно и были времена, когда Пенелопе следовало бы быть мягче, и тогда ее сын был бы за это благодарен. Но те времена прошли.

Телемах возвращает меч на место, кивает, довольный проведенным осмотром. Он собирается уходить, но в дверях стоит Пенелопа. С легким раздражением он ждет, чтобы она подвинулась, но без толку.

– У меня еще много дел, – бурчит он, обращаясь к ее окаменевшим, подгибающимся ногам.

– И какое же дело важнее встречи с собственной матерью?

– На острове многое оставалось без должного внимания, – отвечает он, взмахнув рукой. – Меня не было слишком долго. За это…

За это ему следовало бы извиниться. Такой поступок был бы по-настоящему мужественным. Он отмахивается от этой мысли.

– Тебе следует вернуться к своим гостям. Будь радушной хозяйкой.

– Телемах, я…

– Ты мне мешаешь, мама.

Даже если бы он оттолкнул ее, пихнул двумя руками прямо в грудь, сбил с ног, и тогда удар был бы не настолько силен. Из тени, скрывающей Эос, доносится судорожный вздох. Пенелопа чувствует, как отчего-то непривычно печет щеки, щиплет в глазах. Это невозможно, недопустимо, нельзя никому показать. Царицы не плачут. Именно это основное правило – главная привычка, истина, возносящаяся над всеми прочими, – заставляет ее отступить; не как мать, но как царицу. Телемах проходит мимо нее и, чеканя шаг, скрывается в коридоре.

Глава 7

Позже Пенелопа рыдает.

Автоноя сторожит дверь ее покоев, чтобы никто не смог войти.

Эос сидит на кровати, устроенной Одиссеем для себя и своей жены на корнях все еще живой оливы, и обнимает свою рыдающую госпожу. Пока Пенелопа скулит, дрожит, шмыгает носом и трясется, и снова дрожит, и опять скулит, Эос гладит ее по голове, крепко обнимает и ничего не говорит, ведь нет в мире слов, которые могли бы все исправить.

Пенелопа пытается сказать: «Это моя вина, моя вина, почему я не сказала нужных слов в нужный момент, почему не была рядом, как и следует матери, – это моя вина!» – но слова прерываются судорожными всхлипами, и, как и исполнение прочих материнских обязанностей, они слишком, слишком запоздали.

Она пытается сказать: «Я так сильно люблю его; когда он родился, он был просто прелестным, самым прелестным, но мой муж уплыл, и мне пришлось быть царицей, мне пришлось заботиться о царстве, мне пришлось… Он был таким прелестным, мой сын!»

Эос утешающе похлопывает ее по спине. Она втайне недолюбливала Телемаха с тех пор, как мальчишка в тринадцать лет познакомился с понятием… кхм… «падшая женщина». Новое знание вызвало у него тщательно подавляемый интерес, заставив постоянно крутиться у дверей и подглядывать: нет ли здесь – да, вот здесь – той самой женщины, занимающейся своим ремеслом, самым возмутительным, самым отвратительным, самым омерзительным? Уж он-то бы выяснил все, точно выяснил – и свои поиски он вел с невероятным тщанием.

Телемах никогда не был с женщиной. Однажды, во время его странствий с сыновьями Нестора, он оказался близок к этому. Но тут, в момент озарения, понял, что находит отвратительной готовность выбранной для него дамы и тошнотворным ее явное наслаждение процессом, и потому сбежал. Но ничего подобного никогда не споют о сыне Одиссея. В наших сказаниях славят мужчин, и мысли не допускающих о том, что можно быть не только напористым и непоколебимым; и, хотя достоинства (во всех смыслах) большинства героев вполне себе средние, ту, кто осмелится хотя бы намекнуть на эту печальную истину, ждет всплеск такой жестокости, которая иногда удивляет даже меня, а это весьма непросто. Нет, все, что я могу, – это убедиться, что в песнях о странствиях Одиссея будет намек на любезное обращение с теми, с кем ему доводилось делить постель, если именно это слушатели захотят заметить.

Были времена, когда мужчины трепетали пред именем Геры, богини-матери. Когда воины преклоняли колено при одном упоминании Афины, когда цари смиряли гордыню пред ликами госпожи неба, госпожи земли. Но прошли. И теперь любезность – это практически все, на что повелительницы небес и тверди могут рассчитывать, при этом не забывая говорить «благодарю, господин» или «вы мне льстите, добрый господин», цепляясь за те крохи достоинства, что нам оставили.

Я старалась вытравить женщину из своей души и даже намек на женственность из тела, но этого всегда мало. Всегда слишком мало.

Восходит луна, а солнце стремится за горизонт, когда слезы Пенелопы иссякают.

Она чуть выпрямляет спину, избегая взгляда Эос, чтобы не разрыдаться вновь, коротко кивает своему искаженному отражению в мутном бронзовом зеркале, стоящем у двери, и произносит:

– Итак… Мой сын определенно намерен убить женихов. Что мы будем с этим делать?

Эос ждала этого вопроса, ждала возвращения к делам насущным с самого первого всхлипа.

– Я отправила сообщения Урании, Анаит и Приене. Они придут ночью.

– Хорошо.

Очередной непроизвольный всхлип (который и Пенелопа, и Эос старательно игнорируют), поспешно заглушенный ладонью царицы. Длинный, судорожный вздох. Выдох. Нет времени на печаль. Это был момент слабости – ничего больше. Ничего больше… Мы не станем говорить об этом.

– Узнай, сколько копий удалось собрать Телемаху. Если уж мы не можем помешать ему творить это