Песнь Итаки - Клэр Норт

Пенелопа поднимается – медленно, крепко держась за руку Эос.

Телемах направляется к очагу.

Греет руки – хотя тут тепло и нет ни намека на пронизывающий холод, – повернувшись спиной к залу, к матери, ко всему миру.

Оборачивается.

Оглядывает женихов.

Они наблюдают за ним и не двигаются. Некоторые из них – к примеру, Антиной и Эвримах – как-то вступили в сговор, чтобы перехватить Телемаха на пути к Итаке и убить его в море, вдали от родных берегов. Но их планы были порушены (поэты скажут, что богами, премудрой Афиной), хотя на деле все намного прозаичнее: мать Телемаха сначала забрала их боевое судно для своих нужд, а затем спалила, оставив лишь обгорелый остов, до сих пор перекрывающий вход в гавань. Однако о матери, спасшей сына, не сложить хорошей героической легенды, если только упомянутая мать после не погибнет, явив пример невероятной жертвенности и тем самым преподав упомянутому сыну ценный урок, так что опустим это. Телемах, конечно, мог бы, если бы хоть на мгновение задумался, задать несколько вопросов… (Он не станет.)

Наконец Антиной осмеливается заговорить, ведь всем понятно, что первым должен решиться самый храбрый из женихов, и неважно, какую глупость он скажет. Звук слов важнее их смысла. И потому…

– Телемах! – восклицает он. – Ты почтил нас своим присутствием!

Однажды Телемах чуть не ударил Антиноя по лицу в этом самом зале, после чего началась бы настоящая резня, утопившая эти острова в крови. Само собой, тогда я вмешалась прежде, чем случилось что-то непоправимое, но на этот раз, когда наш юноша встречается взглядом с Антиноем, я не вижу в том необходимости. Этот изгиб губ, эти расправленные плечи – в них нет и следа презрительной усмешки, так часто кривившей прежде лицо Телемаха. Сейчас это скорее взгляд из разряда «странно, что я когда-то терпеть тебя не мог, ведь такое ничтожество, как ты, не заслуживает даже сотой доли той энергии, что потрачена на ненависть».

Мне знаком этот взгляд; иногда я замечаю его, случайно поймав собственное отражение. Редко. В отличие от недалекого Телемаха, я немало потрудилась, чтобы мое лицо ничего не выражало.

– Антиной, – отвечает он, – рад видеть, что ты по-прежнему наслаждаешься заботой и вниманием, пируя за столом моего отца. Какое утешение для меня, вернувшегося в родной дом, видеть, что ты у его очага неплохо отъелся. Воистину, гостеприимство на Итаке не знает границ…

Не такого ответа ожидал Антиной. Ему знакомы ненависть, ярость, злость, гнев, зависть, корысть – в самом Антиное все эти чувства полыхают пожаром столь же ярким, что сжигал сердца Ахиллеса и Аякса, Агамемнона и Менелая. Он пока не понимает, как эти чувства могут превратиться в лед, стать огромной ледяной глыбой, давящей на сердце. Это смущает его. А он не умеет справляться со смущением.

– И позволено ли нам будет спросить, где же ты был, Телемах? Тебя ужасно не хватало на пирах – уверен, мать пролила по тебе реки слез!

Взгляд Телемаха скользит к Пенелопе, но он тут же отводит его, сосредоточившись на более важных вещах.

– Что ж, дорогой гость, – тянет он, – рад, что ты спросил. Я отправился в Спарту, чтобы повидаться с названым братом отца, Менелаем, а затем в Микены, чтобы побеседовать с Орестом, царем царей. Я путешествовал с сыновьями Нестора и обошел многие земли в поисках новостей об отце, а теперь вернулся сюда.

– И какие же новости ты раздобыл? Ты видел его тело? Или твои поиски закончились ничем, превратившись из важного дела в обычный… визит к родне?

Улыбка, скользнувшая по губам Телемаха, исчезает так быстро, что Пенелопа решает, будто ей показалось. Не может поверить глазам, но знает – она была. Но упорхнула легкокрылой бабочкой, и вот уже Телемах спокойно отмахивается от вопроса.

– Я многое узнал и многому научился, – говорит он. – Но не стоит сейчас об этом. У вас застолье в разгаре. Вы так радостно и весело пируете… Пожалуйста, продолжайте. Вы же гости моей матери.

С этими словами он направляется к рассохшейся двери, а все женихи вокруг шумят, вскочив на ноги.

– Телемах…

– Телемах!

– Какие новости, Телемах?!

– Ты же не можешь просто прийти, заявить, что что-то узнал и не сказать нам?

– Где ты был, что видел, что узнал об отце?..

Юноша на мгновение останавливается возле матери, но ноги тут же несут его мимо ее кресла. Короткий поклон – слабое проявление вежливости и уважения, настолько слабое, что больше походит на грубость, – и вот он, отвернувшись от нее, направляется во внутренние покои.

Глава 6

Ступор.

Пенелопа в ступоре.

Для нее это совершенно непривычное ощущение.

Она сталкивалась с царями и их наследниками. Она защищала свои острова от пиратов и ветеранов великих воин за Трою, мерилась умом с царем Спарты и вышла победительницей, подверглась нападкам и угрозам в собственном доме, но все же не помнила, была ли хоть раз особо потрясена. Худшая из всех возможностей всегда казалась наиболее вероятной в великой игре царей. Опечалена, да, бывала. Разочарована в ситуации. Но не особо удивлена.

Пенелопа становилась слепой, лишь когда речь шла о ее сыне. Это один из немногих ее провалов как царицы и величайшая боль как матери.

Телемах покидает зал, и на мгновение все замирают, все замолкают. Пенелопа застывает на месте, как испуганная лесная зверушка, надеющаяся, что, если не шевелиться, ее не заметят. Женихи не разговаривают, барды не поют. Разрушает заклятие Кенамон, который, откашлявшись, восклицает излишне громко:

– Что ж, поднимем кубки за возвращение сына Одиссея, да?

Никто не желает пить за сына Одиссея, но сами слова становятся толчком, обрушивающим купол молчания, накрывший зал. Антиной бушует; Эвримах бубнит, что Телемах какой-то странный, Амфином говорит, ну, вообще-то он выглядит… кажется, он хорошо выглядит?

Бард снова начинает петь. Пенелопа побелевшими пальцами впивается в руку Эос, и служанка ни звуком не показывает, насколько это больно.

Женщины следуют за Телемахом во дворец.

Он не ждет их у двери.

Его нет ни в его комнате, ни в зале совета.

Мелитта, широкобедрая служанка, несущая на спине зарезанную овцу, выпаливает, что видела, как он пошел во-о-н туда. Автоноя догоняет их в одном из проходов, чтобы шепнуть, что видела, как Телемах направился в оружейную. Пенелопа и Эос убыстряют шаги, спешно минуя паутину коридоров на пути к темной комнате, где хранят свои жалкие доспехи и оружие немногочисленные солдаты дворца.

Дверь действительно открыта, и в последних лучах заходящего солнца, падающих сквозь квадратное оконце под потолком, стоит Телемах, проверяющий прочность копья, взвешивающий в руках щит. Что ж – возможно, это то самое копье, которое он держал в руках, когда много лун назад отправился сражаться с пиратами и едва не погиб от их мечей из-за собственной поспешности. И может быть, это тот самый щит, рассеченный вражеским мечом, когда мальчишки из столь недолго просуществовавшей милиции сражались и умирали в бою против жестоких захватчиков, решивших присвоить эти острова. В ту ночь его спас Кенамон, и тогда он был благодарен за спасение, но сейчас понимает, что благодарность не к лицу герою, и уж тем более царю…

Те мальчишки давно мертвы, но мертвы и напавшие на них пираты. Они погибли от того, что поэтам велено называть «стрелами Артемиды», если они вообще решатся упомянуть об этом. На самом деле, конечно, не от этого. Очень немногим во дворце известно, какая сила действительно поразила захватчиков Итаки, и они не стремятся обсуждать это, разве что тайком в ночи. В этом случае, как и во многих других, Пенелопа предпочла, чтобы рассказывали красивую историю, а не правдивую.

И вот Телемах изучает скудные запасы оружия в мрачной комнате, когда его мать, запыхавшись, останавливается в дверях. Ощутив ее присутствие, он поднимает глаза, видит ее, кивает, словно говоря «ах да, с этим тоже надо разобраться», и продолжает