Активная разведка - Сергей Юрьевич Сезин

«Ну что, Петрович, ино побредем еще», – как сказала жена протопопа Аввакума мужу и побрела в Сибирь дальше. И они тоже побрели по дороге своей судьбы, а то, что пока сидят в одном месте, а не бредут – это не существенно. Жизнь-то проходит, даже если ноги не двигаются. Если найдется в бывшем монастыре новый Зенон, то сочинит апорию о движении у сидящего в лагере. Или даже не одну.

Глава третья

Как воспринимал все это Егор? Тоже философски – коль попал на адскую сковородку, не жалуйся на угар от адских печей. А если она затухла – то наслаждайся перерывом в поджаривании, пока черти ее снова разжигают.

А в лагерной библиотеке нашлись несколько книг по Смутному времени, что было перед воцарением династии Романовых, 300-летие которой пришлось на год призыва Егора. Читал и удивлялся похожести. Хотя что-то подсказывало ему, что господа сочинители о многом не писали. Каково детям и женщинам читать про такое вот: «Отличавшийся особым зверством атаман Баловень не только грабил, где только мог, и не давал правительственным чиновникам собирать деньги и хлебные запасы в казну, но с жестокостью мучил людей. Обычной его забавой было насыпать порох людям в уши, рот и затем поджигать его. Шайка разбойничала на севере, возле Архангельска и Холмогор, и насчитывала до 7 тысяч чел. Местные воеводы доносили царю, что повсеместно по рекам Онега и Вага церкви поруганы, скот выбит, деревни выжжены. На Онеге насчитали 2325 трупов замученных людей, и некому было похоронить их; большая часть тел была изуродована. Многие жители разбежались по лесам и перемёрзли…» И сейчас народ себя вел зачастую так же, хоть триста лет прошло и церковь этому не учила – порох в уши и рот засыпать. Но похвастаться воспитанием и нынешним не стоит, нагляделся он на многое, и на бессудные расстрелы, и на уродование людей не хуже баловневских фокусов, и на насилие над женщинами. И делали это зачастую одни и те же казаки – на службе у атамана Краснова, на службе у атамана Кудинова, на службе у генерала Деникина и на службе у наркома Троцкого. Все те же Иваны и Петры. Честно сказать, конечно, на последней службе можно было за бесчинства и под расстрел пойти, и так делалось. Когда в Шестой кавдивизии занялись погромами, а пытавшегося остановить их комиссара Шепелева убили – почти полторы сотни пошли под расстрел, и командиры среди них тоже. Но снова, если быть честным, то чем черт не шутит, пока бог занят. Пока недреманное око отвернулось, то случалось многое, и по изъятию у населения разного нужного для службы, и с пленными разное происходило, от раздевания-разувания до «попыток к бегству». И костелы во взятых городах поджигали, и на их дверях разные похабные надписи писали.

Иногда раньше приходила мысль, что настал конец света, пошел брат на брата, и преступлениями переполнилась чаша скорби. И прошлогодний голод – как кара всем тем, кто выжили в войне. Но вроде как конец света не настал. И голод закончился, и война закончилась, да и бунтов поуменьшилось.

Должно быть, до края чаши скорби остался еще какой-то вершок. Или два.

А в лагере пришла мысль, что за прегрешения приходит и наказание, иногда не очень скорое, но обязательно приходит. Про это, конечно, попы говорили и ему, и его отцу, возможно, и его деду, хотя по рассказам отца и стариков дед отличался диким нравом, с родней дрался, с начальством всегда был на ножах, да и в церковь ходил не часто, хоть и был крещеным, и по поводу попов отпускал едкие замечания. В станице это связывали с татарской кровью. Егоров прадед во время службы в Польше встретил девицу из польских татар-липков, она от любви к прадеду приняла православие, чтобы их обвенчали (а до того в костел ходила), и на Дон с ним уехала. Ни в облике, ни в поведении у нее ничего татарского, в смысле дикого и необузданного, не было, а вот первенец ее выдался прямо в далеких предков, что в Литву князь Витовт пригласил на службу и землю дал. В детстве и ему про дикую кровь намекали, когда он противился чему-то, хоть с той же женитьбой.

Егора раза три брали на внешние работы – два раза разгружали вагоны и один раз разбирали бывший купеческий лабаз, что там лежит и на что оно годится. А потом его поставили помогать конюху, он же кучер. Никодим Иванович в лагере не сидел, а служил, а этим летом часто прихварывал, поэтому Егору приходилось не только за конями смотреть, но и при нужде выезжать за пределы лагеря. Начальника лагеря в губисполком довез, по дороге не потерял – а следующий раз его посылали с поручениями уже бестрепетно.

Он написал письмо на хутор о своем житье-бытье, но ответа еще не получил. В минувшие годы приход письма был сродни чуду, оттого больше доверяли тем, кто куда-то ездил и потом рассказывал, что там с кем делается. И, как только кто на хутор приезжал, так в его дом вереницей тянулись родичи, чтобы узнать, что там с их мужьями и сынами, а также рассказать для них же, что нового в родном хуторе и от всех поклоны передать.

В конце августа Егора из конюшни позвали в казарму.

– Егор, к тебе человек пришел!

– И что это за человек, и что ему надобно-то?

– Что надобно – сам спросишь, а человек явно не простой, из начальства.

– Даже так?

– Даже, Егор, даже. Когда на него смотришь, чуешь, как Валтасар, что ты взвешен, исчислен и приговор подписан.

– Хоть иди прятаться в самый дальний угол сада, пока он не устанет ждать и уберется! Ладно, я пошел.

И Егор пошел, только руки перед выходом помыл.

Таинственный посетитель сидел на стуле и беседовал с Андреем, которого сегодня на аптекарский склад не взяли, ибо что-то там не привезли, и пока нечего разгружать. Оттого и Андрей на кровати лежал, потому что подметать в казарме уже нечего было – пол закончился.

– Я Егор Лощилин. Кому я тут нужен?

– Пожалуй, что мне. Андрей, выйди-ка погулять, вдохнуть махорочного дыма тоже можешь.

Гостю было лет сорок, даже волосы редеть начали. На левой щеке шрам – «гусиная лапка». Глаза – скорее бутылочного цвета, плечи широкие, рука крепкая, как у человека,