Крестьянский король - Никифор Гойда

— «для межи», на низ — «вниз». Старший молчал, потом уронил короткое «стор». Женщина сказала «саг» — «жди» — и ушла. Вернулась через пару минут с широкой дощечкой — явно из старого забора. Мы положили её на самый ходовой проход, и я впервые услышал слово «ледсар» — может, «иди по настилу». Я повторил — «ледсар» — как мог. Получилось неуклюже, но они кивнули.

Под вечер небо стянуло облаком — не грозовым, а ровным, молочным. Работу мы свернули сами. Я устал — не от веса, от непрерывного внимания. Усталость эта была приятной, как после удачного дня на своём поле. Старший, уже у бочки, назвал новое слово — короткое, глухое: «клу». Он показал в сторону пустого сарая у соседнего двора и ладонью изобразил «крыша». Я подумал секунду и понял: он предлагал на ночь угол под крышей, не под навесом. Я кивнул, прижал ладонь к груди и сказал своё единственное длинное слово: «спасибо». Они не поняли, конечно, но поймали движение.

Сарай оказался сухим и чистым. В углу — тюк соломы, на гвозде — старый плащ. Я постелил солому, накинул плащ на рюкзак — против росы — и сел у порога, глядя на двор. Мальчишка притащил из ниоткуда два тонких прутика и, смеясь глазами, принялся показывать мне «алфавит» их жестов: как пальцами можно сказать «саг» и «лед», как кивком позвать, как ладонью — «стоп». Я повторял за ним, как за учителем. Он расправил плечи от важности, а у меня внутри тоже что-то расправилось. Язык — не только слова.

Перед тем как погасить огонёк в маленькой лампе, я записал в блокнот свой первый «список дня» в новой жизни: — «ухо-стоки» — работают, делать мало и точнее; — настилы — «сар/ледсар», хорошо на проходах; — корка после дождя — ломать сверху, не копать; — отстойник перед поливом — не дорого и видно сразу; — слова: вад (вода), лем (хлеб), хрэн (дело/работа), стор (хорошо), саг (жди), лед (иди), лемар (зерно?), клу (крыша/ночлег?).

Я обмотал карандаш верёвочкой, чтобы не потерять, и спрятал в клапан. Потом долго слушал, как в соседнем дворе кто-то раскладывает по жердям что-то длинное — может, ткани, может, травы. Я повернулся на бок, подложил под щёку ладонь и уснул, как за работой: незаметно.

На третье утро меня разбудил тихий голос у двери. Старший не заходил — постучал костяшками в косяк, как в соседское окно. Я вышел, кивнул. Он протянул мне короткую верёвку, сложенную вдвое, и, не отпуская, показал на огород и на мою руку. Я понял: сегодня меня «привяжут» к делу. Не в том смысле, что на поводке, а в том, что дадут мой кусок. Я взял верёвку, услышал «хрэн» и «стор», и мы пошли.

Мне достался угол у дальнего межевика — никто там не хотел топтать глину. Я положил настил, прорезал два «уха», поставил кадку-отстойник, проверил, как держится. Мальчишка прибежал и, сияя, ткнул мне в грудь пальцем: «Дмир — хрэн!» — и тут же шмыгнул прочь. Женщина с густыми бровями в этот день сказала первое длинное — певучее — слово и показала на миску у двери. Наверное, звала на еду. Я услышал только «лем» в конце и улыбнулся. Ели мы молча, задыхаясь не от разговоров, а от горячего.

Под вечер, когда работа сама сказала «довольно», старший подошёл ко мне, провёл ладонью по воздуху, словно сглаживая невидимую морщину, и произнёс одной струной целую фразу. Я не понял её, как музыку без нот, но по ритму уловил — он не прощается, он кладёт день на полку. Я кивнул и, не тратя слов, сделал то же — ладонью по воздуху, от себя в сторону двора: «день — на место».

В ту ночь я впервые почувствовал себя не гостьем леса, а человеком на краю двора. Мне не дали ключей — здесь их нет, — мне дали дело, на которое завтра опять будет спрос. И это, пожалуй, было единственным словом, которое я знал на любом языке.

Глава 4

Утро развернулось не сразу, а как длинная тёплая лента — сперва тонким запахом влажной земли из-под двора, потом ударом ведра о борт бочки, потом мягким шорохом шагов по межам. Воздух был ровный, без ночной остроты; от травы тянуло прохладой, но не ледяной — той самой, июньской, когда роса уже не держится крупными бусинами, а тонко блестит у кромки листа. Молодые побеги на кущах стояли упруго, не «стеклянно», просились в свет. По краю забора распускались крохотные звёздочки полевых цветов — не вчерашние, ещё не выгоревшие, и лист на деревьях был в самом наполненном возрасте: не светлая, майская прозрачность, а плотный зелёный, ещё без пыли и жесткости. Это было то утро, когда дышишь и понимаешь: ранний июнь. Не календарём и не чужим словом — запахом молодой коры, ходом тени, тем, как легко берётся верхний сантиметр почвы, не сбитый в кирпич. До настоящего тепла — месяц с хвостиком, до первых холодных рос — далеко. Значит, у меня есть три, а может, четыре месяца на то, чтобы успеть вырастить своё и понять, чего ждать от этой земли к осени.

Я встал, как встаю всегда: не торопясь, но без раскачки. Под крышей было сухо, в углу — мой рюкзак с незаменимыми здесь предметами: котелок, кружка, нож, блокнот с карандашом, планшет в резиновом чехле и сложенная гармошкой солнечная панель; рядом — мешочки с семенами. Не «на всякий случай», а подобранные заранее — образцы под разные