Крестьянский король - Никифор Гойда

Я заранее продумал, как это объяснить. Никаких фокусов, никаких «смотри, чудо». Я положил планшет на ладонь, другой рукой показал на солнце, на панель, на тонкий шнур, потом — на экран. На экране — мои же вчерашние фотографии меж: вот дорожка из ветвей, вот «ухо» для воды, вот «до» и «после» маленького отстойника. Я провёл пальцем по снимку, показал жестом «было — стало», «вчера — сегодня». Старший шагнул ближе, но не настолько, чтобы заслонить свет. Женщина прикрыла губы пальцами — не от страха, от того самого уважения, которое бывает к вещам, сделанным с умом. Шрам, как всегда, не менялся в лице, но прищурился глубже. Мальчишка выдохнул, как будто разом сбросил с плеч камень.

Я не дал им устать от «дивной штуки». Сразу же перелистнул к заметкам, где были стрелки уклонов и короткие схемы. Жестами показал: это — моя память, здесь — вода идёт так, а мы поведём её иначе. Панель на солнце тихо работала; я, чтобы не будоражить лишний раз, снял её, сложил и убрал. Старший посмотрел на меня как на человека, который принёс в дом не игрушку, а инструмент. И этого было достаточно.

К середине дня земля на моём узком участке утянула в себя первую влагу и перестала блестеть. Я лёгким движением бросил сверху тонкий «покров» — нарубленную траву, совсем чуть-чуть, чтобы солнце не запекло корку, а влага не убежала так быстро. Мальчишка хотел помогать, но я остановил его жестом: слишком толстая шапка — и семенам будет темно и тяжело. Он притормозил, кивнул, в следующий раз положил в два раза тоньше. Получилось правильно.

Работали мы молча или коротко — как и договорились: все разговоры — за делом. За делом я понемногу стал разбирать их слова. Не записывал новые — только ловил смысл из интонации, жеста, взгляда. Через день я начал понимать короткие команды и просьбы без показов. Через два — отвечал так же коротко. Мне это нравилось: язык становился не «иностранным», а «рабочим».

Ближе к вечеру мы с Шрамом прошлись по дальнему бортику двора — там, где сырость держится дольше других мест. Я хотел глянуть, можно ли на пустых межах повторить «малые уши», не рассыпая хода. Получилось. Пара узких надрезов — и вода перестала застаиваться в трёх шагах от края. Женщина видела это краем глаза и, ничего не говоря, заменила свою тяжёлую мотыгу на более лёгкий, узкий скребок — то ли сама принесла из закромов, то ли нашла в соседнем дворе. Пожалуй, это было важнее любых слов.

Домой, к своему сараю, я возвращался через общий проход. Редисная грядка выглядела скромно: узкая полоска земли с едва намеченными бороздками и тонким прозрачным покрывалом из травы. Она ещё ничего не обещала — и тем была дорога. Зато вокруг уже шла жизнь: дети на носочках идут по настилу, не проваливая межи; у бочки не хлюпает, потому что вода успевает «успокоиться» в кадке; возле компостной площадки лежит аккуратно сложенная охапка «сухого», а свежая зелень уходит слоями и закрывается землёй. Вечером местные обычно усаживаются ближе к дому, и в их сегодняшней неспешности я прочёл то, что люблю видеть в полях: усталость без раздражения.

На следующее утро я пришёл к своей грядке первым делом. Роса ещё держалась в углублениях, воздух был прохладный и чистый. Я прикоснулся пальцем к бороздке — верх держится «живым», не камнем. Это важно. Сегодня — без полива: влага из «вчера» ещё работает, а свежее семя не любит тяжёлых ванн. Заслон от солнца оставил, но разрядил местами — чтобы верх не «потел» лишним. Мальчишка подбежал, наклонился рядом, поискал глазами «листочки» и обиженно хмыкнул — нет ещё. Я показал два пальца — «два утра» — и улыбнулся. Он понял, развернулся и помчался по своим делам.

Пока день набирал силу, мы с Шрамом и женщиной продолжили «мелкую революцию» у компоста. Я объяснил жестами и короткими словами, что сюда нельзя бросать камни, кости и жир — это заведёт беду и запах; что хорошо работают перемены: чуть сырое — чуть сухое, шапка — земля — шапка — земля; что надо оставлять «дыхание» сбоку. Старший слушал, не стоя над душой, а заходя время от времени — он тот, кто видит, когда дело пошло. К полудню лоток набрался на ладонь высотой и начал тихо греться — правильный знак. Я показал, как повернуть верх «вниз» в одном углу — не всё, только четверть, — чтобы жизнь крутнулась, как колесо. Запах пошёл тёплый, сладковатый, не гнилостный — и это понравилось всем.

Ещё через два утра, когда солнце только коснулось верхушек забора, я увидел то, ради чего и затевалась вся эта осторожность: на грядке тут и там, в местах, где я ожидал раньше всего, проклюнулись нежные крючочки. Не одинаково — где-то плотнее, где-то с пропусками: жизнь никогда не идёт строем. Я присел и просто смотрел: каждый такой крючок — маленький договор между мной и этой землёй. Мальчишка, увидев, сел рядом — на корточки, как взрослый, — и тоже молчал. Потом, не выдержав, сорвался и помчался звать женщину. Та подошла неторопливо, наклонилась, на мгновение задержала ладонь над грядкой, словно благословляя, и кивнула так, как кивают, когда в доме всё идёт своим чередом.

День, однако, обещал быть жарким. Я разрядил «покрывало», оставив тень только там, где пачка всходов была плотнее, и показал Шраму на край грядки: поливать — на ход, по бороздкам сбоку, чтобы не смывать нежное. Мы пролили совсем немного — водой «после отстоя», тихо, без брызг. Земля отозвалась мягким тёмным оттенком, не лужей.

К обеду я вернулся к планшету — не ради самого планшета, ради того, что в нём лежало: схемы роста редиса по дням и мои же простые «сигналы» — когда прореживать, когда прикрыть от жёсткого полудня, когда, наоборот, дать воздуху больше. Я не прятал, но и не делал из этого театра. Поставил панель на солнце, открыл записи и, не глядя на людей, начал сверяться с тем, что видел глазом. Так у них появилась возможность подойти самому и понять, что это — не магия, а память, только не бумажная. Старший подошёл ближе всех. Я показал ему рисунок с тремя линиями: «вода», «тень», «воздух» — и короткую