Вскрытие и другие истории - Майкл Ши

– Нет! Нет! Эти люди уже умерли. Для меня пять дней – смерть от голода. Даже меньше. Ел только от безысходности. Ужасная необходимость!

Испорченные голосовые связки превратили последнее слово в исковерканный выдох – бесчеловечный шум змеиной ямы, который доктор ощутил как холодное прикосновение раздвоенных языков к ушам, – а мертвые руки сложились в одутловатое подобие жеста, заверяющего в искренности.

– Нет, – сказал доктор. – Это ты их всех убил. Включая свое… орудие – этого человека. Что ты такое? – В этот вопрос прорвалась паника, которую он попытался замаскировать, немедленно ответив самому себе: – Ты решителен, да. Вне всяких сомнений. Ты воспользовался смертью как обходным путем. Возможно, ты не нуждаешься в кислороде.

– Извлек больше, чем необходимо, из трупных газов. Не самый важный компонент нашего метаболизма.

Голос становился отчетливее, изобретал замены тонам, потерянным из-за речевых пауз и порвавшихся в агонии связок, эффективнее извлекал гласные и согласные из гниющих языка и губ. В то же самое время неловкие движения тела не могли скрыть непрерывных мелких экспериментов. Пальцы сгибались и шевелились, испытывая эластичность сухожилий, ощупывали ладони в поисках прежних точек опоры и противодавления. Колени снова и снова осторожно проверяли изменившиеся границы своей подвижности.

– Что это была за сфера?

– Мой корабль. Уничтожить его – наш первый долг, когда нам грозит обнаружение. – (Страх коснулся доктора, точно ползущий по шее слизняк; пока тварь говорила, он видел резкую, судорожную активность языка – тот покрывался морщинами и уменьшался, как будто что-то внутри тянуло его на себя.) – Шанса вернуться внутрь не было. Выход из тела занимает слишком много времени. Некогда было даже приказать ему самоуничтожиться – необходимо вытянуть жгутик, химический ключ, проникающий сквозь броню. В шахте моим единственным шансом было лишить носителя жизни.

Хотя мертвая маска была невыразительной и не передавала иронии, дикция твари сделалась пугающе внятной – каждое слово получалось все более отчетливым, в голосе проступали нюансы интонаций. Говоря, она испытывала запястье правой руки, и скальпель, все еще зажатый в этой руке, высекал из воздуха белые искры, а слово «носитель» и само показалось рассеченным – словно игривый отказ от лжи перед нападением.

Но доктор обнаружил, что страх оставил его. То невозможное, с которым он разговаривал и вот-вот должен был схватиться, распаляло обитавшую в нем всю жизнь беспомощную ненависть к смерти.

Он обнаружил, что его провинциальная жалость к Земле распространяется и на межзвездный уровень, на котором существует этот странник, на всю космическую свалку бесчисленных трупов, сгребенных бульдозерами в кучи; галактические шестерни бойни – звезды, планеты с их великолепнейшими обитателями – все было мусор, треснувшие кости и грязные тряпки, что скапливались, оседали, складывались в тщетные узоры, беременные новыми массами мимолетно живого мусора.

А то, что стояло сейчас перед ним, было смертью, с которой ему препоручено разобраться лично – вселенское Казначейство Смерти требовало погашения долга, и доктор Уинтерс осознал, что он, старый лекарь, жаждет его выплатить. Острый аппетит его собственного, более смертоносного лезвия тянул за руку.

Он вновь ощущал себя истинным патологоанатомом, точно знал, как будет резать, быстро и безошибочно. «Уже скоро», – подумал он и хладнокровно попытался выжать из твари больше сведений, прежде чем она нападет.

– Почему ты должен был уничтожить корабль даже ценой жизни своего носителя?

– Нас не должны постичь.

– Скот не должен понимать, что его пожирает.

– Да, доктор. Не все сразу. Но один за другим. Ты поймешь, что тебя пожирает. Это необходимо для моего пиршества.

Доктор покачал головой.

– Ты уже в могиле, Странник. Это тело станет твоим гробом. Тебя похоронят в нем второй раз, и уже навсегда.

Тварь подошла на шаг ближе и открыла рот. Дряблая глотка как будто силилась заговорить, но вырвалась из нее тонкая белая нить, оказавшаяся стремительнее хлыста.

Доктор заметил лишь первое мгновение ее извержения, а потом у него в голове вспыхнула сверхновая и со скоростью света схлопнулась в белое небытие.

Когда доктор очнулся, он пришел в себя лишь отчасти. Еще не открыв глаза, ощутил, что его пробудившийся разум восстановил проприоцептивную власть лишь над странной усеченной версией тела. Голова, шея, левые плечо, предплечье и кисть заявили о себе – дальнейшее ответило молчаньем.

Когда он все-таки открыл глаза, то обнаружил, что лежит лицом вверх на каталке, голый. Под головой у него что-то было. Левый локоть был пристегнут к каталке ремнем – ремнем, который он чувствовал. Еще один ремень обхватывал его грудь, и вот его доктор не чувствовал. Собственно говоря, если не считать той части, что оставалась активной, все его тело с тем же успехом могло быть вморожено в кусок льда, таким оно было онемевшим и так бессилен был доктор пошевелить хотя бы малейшим его членом.

Комната оказалась пуста, но через открытую дверь морозильной камеры доносились негромкие звуки: хруст и слабый шорох тяжелого брезента, который сдвигали, чтобы приступить к некой деятельности, сопровождающейся тихими щелчками и чмоканьем.

Слезы ярости застелили глаза доктора. Стиснув единственный кулак в гневе на невидимый звездный механизм бытия, он заскрежетал зубами и зашептал сквозь горячие придушенные рыдания:

– Забери его, этот грязный клочок жизни! Я с радостью откажусь от этой дряни!

Медленный стук шагов в камере сделался громче, и доктор повернул голову. От двери камеры к нему приближался труп Джо Аллена.

Он двигался с новообретенной энергичностью, хотя походка его была гротескной: припадающей, ковыляющей, дерганой из-за непослушности разложившихся мышц; а венчало это гальванизированное неуклюжее тело неподвижное, синюшное лицо, образец равнодушия. Труп с чудовищной отчетливостью демонстрировал свою истинную суть – он был сломанной ручной марионеткой, которой яростно манипулировали изнутри. Когда же это застывшее лицо нависло над доктором, вонючие руки, легкие и заботливые, точно друзья, пришедшие к постели больного, легли на его обнаженное бедро.

Отсутствие ощущений сделало это прикосновение куда более отвратительным, чем если бы доктор мог его почувствовать. Оно показало ему, что кошмар, который он до сих пор отчаянно отрицал в глубине души, захватил его тело, и доктор – держа над поверхностью голову и руку – уже больше чем наполовину погрузился в смертный паралич. Там, от груди и ниже, была его кошмарная часть, ничто, свободно порабощенное немыслимым. Труп сказал:

– Гнилая кровь. Скудная пища. У меня был лишь один свободный час до твоего прихода. Я питался соседом слева – у меня едва хватило сил на то, чтобы вытянуть хоботок. Я питался