Громов: Хозяин теней 1 - Екатерина Насута

Внимали.

Два урока внимали, а на третьем и заснули. Уж больно у батюшки Афанасия, к приюту приписанного души спасать, голос оказался мягким, убаюкивающим. Он нам вещал что-то про долг с предназначением и благодарность, и прочие вещи, несомненно, важные, но…

У Савки закрылся один глаз.

Потом другой.

А я… не стал мешать. Пусть поспит малец, силёнок наберется. Кто ж знал…

— Язычник! — голос у батюшки изменился, а стальные пальцы вцепились в ухо и выкрутили так, что мало не оторвали. Савка спросонья взвыл и вскочил, только ухо потянули выше, заставляя встать на цыпочки. — Мерзкий язычник!

Это он про кого?

Я вот от этакого перехода ошалел слегка.

— И сказано было, что те, чьи души костенеют в язычестве, прокляты! И обречены на вечные муки адские…

Голос батюшки Афанасия гремел, заполняя всю-то комнатушку, не сказать, чтобы сильно большую. Прочие попритихли, застыли, боясь шелохнуться.

— Ибо нет больше мерзости, чем…

Он ухо отпустил и пальцем в лоб Савкин ткнул.

— Господь в милосердии своем дал тебе знак…

Какой?

— К-какой? — выдавил Савка спросонья, слова мои повторяя. За что заработал увесистый подзатыльник, согнувший его едва ли не пополам.

— Он дал тебе жизнь презренную, дабы в муках и покаянии провёл ты её, испрошая о прощении тех…

В общем, дальше мы поняли мало, кроме того, пожалуй, что сами во всём виноваты. Говорил батюшка долго, пространно и не для нас, ибо теперь слушали все и с радостью. Ну да… банда от нас отстала, верно, угроза отдать на фабрику возымела действие, но это не значит, что Савку приняли.

Не считали его своим.

Вот не считали и всё тут.

В общем, закончилось все торжественной процессией, возглавляемой батюшкой Афанасием и включившей весь Савкин класс, а потом не менее торжественной поркой во дворе.

И порол Афанасий лично.

И так… душеспасительно. От первого удара розги Савка хотел взвыть и рот открыл даже.

— Молчать, — велел я. А потом как-то… подвинул мальца? Перехватил тело? Главное, что сил хватило в лавку вцепиться и зубы стиснуть.

Не хватало…

Громов орать не станет. И о пощаде умолять.

Свистнуло над головой. Розги тонкие, но бьют так, что через одежду обжигает. Ничего, это ерунда… это мелочь.

Насмерть не запорет.

Не должен.

Это как-то чересчур…

— Молись! — рявкнул Афанасий. А я понял, что не могу. Вот не могу и всё тут. Ни слова выдавить. А ведь кое-какие молитвы знал. Выучил, когда церковь в моду вошла.

Но будто рука невидимая горло перехватила.

А потому свистнуло снова.

И снова.

— Хватит, — этот холодный голос уже воспринимался почти родным.

— Не лезь, баба…

— Хватит, — а вот теперь в голосе уже не холод — откровенный лёд. И ещё что-то изменилось. В мире. Рядом. Будто… сквозняком потянуло?

Или жаром?

Главное, розга опустилась.

— Прошу прощения, Евдокия Путятична, не признал сразу. Этот мерзкий язычник заслужил наказание, — и батюшка заговорил иначе, заискивающе. — Возможно… в слабости своей… желая зажечь в душе его огонь истинной веры…

— Розгой? — поинтересовалась Евдокия Путятична. И следом я ощутил её руку на загривке. Жар от неё прокатился по телу, словно выталкивая свежие раны наружу.

— И увещеваниями.

Ну да, куда ж без увещеваний. Розга без увещеваний не работает.

— Все свободны… Зорька, отведи его умыться и дай новую одежду.

— Не напасёшься на них… одно разорение… — ворчание Зорьки было знакомым, как и тёплая рука. А стоило отойти, как заговорила она: — Что ж ты, барчук, упрямишься… чай, батюшка-то добрый, батюшка-то хороший… порой гневливый, так ты не лезь под горячую-то… покайся, голову склони, помолися Богородице-матушке. Небось, она-то за сироток всегда заступается…

— А почему он назвал меня язычником? — спросил я тихо.

— Так… — Зорька удивилась. — Потому как креста на тебе нету. Вона, на шее не крест. У меня крест. У Евдокии Путятичны крест. У всех-то людей русских крест… а у тебя?

Я поднял руку и, потрогав висюльку на шее, убедился, что и вправду не крест.

— Отец, — прошелестело в голове. — Посвятил меня Море… все Громовы ей служат.

Охренеть.

Сколько здесь открытий чудных.

Тогда я спросить ничего не успел. Снова… выкинуло? Переместило. Хрен поймёшь, но раздражала эта неспособность контролировать процесс зверски.

Вот я там.

И вот тут.

Лежу.

Чувствую и иголки, что вошли в тело, главное так вот, хорошо чувствую, каждую буквально. И лекарство, которое в кровь поступает, тоже чувствую. И тело свое, рассыпающееся. Если так-то снаружи оно ещё целое, но там, внутри, много мелких очагов, будто термитами поеденное.

Недолго осталось.

И жаль.

Нет, смерти я не боюсь. Я давно под ней хожу. Тогда, в девяностые, чудом выжил, хотя и не думал ни о чём таком. Из наших только я и уцелел. Даже Митрич… Митрича я своей рукой уже.

Очень он удивился. И разозлился.

А потом сдох.

А я вот живой.

Пока.

Так что нет, не боюсь. Жаль немного. Савку бросать жаль. Он не справится один. Хороший мальчишка, но уж больно домашний, слабый. И заниматься бросит. И эти, приютские, почуют, что я ушёл.

Нет, так-то там обо мне никто не догадывается.

Ну, я думаю, иначе как пить дать батюшке заложили бы. Нет, просто чуют. У приютских чутьё на людей скоренько вырабатывается, такое вот, которого говорит, кого можно прессануть, а кого лучше бы стороночкою да по широкой дуге обойти. В этом есть что-то донельзя звериное.

Так что…

— Гром, — Ленка улыбается сквозь слёзы. — А я знала, что ты очнёшься… ты поборешься ещё. Поживёшь.

В горле саднит.

И ответить не выходит. Не сразу. Потому как в палате снова становится людно и бело от халатов. Меня щупают, трогают, спрашивают о чём-то, при том ответа не дожидаются.

Ещё одна странная врачебная привычка.

В конечном итоге всё-таки оставляют в покое, правда, умыв, переодев и вколов ещё какой-то пакости, которую я тоже вижу. Изнутри.

Главное, в сон не тянет.

Не хочу спать. Жалко времени.

— Ленусь, — способность говорить возвращается. — Ты знаешь, кто такая Мора?

— Что?

Она моргает и слёзы уходят.

Так-то лучше. Ленка, она в целом не слишком сентиментальная, и теперь вопроса хватает, чтобы отвлечь от мыслей о моей тягостной судьбинушке. Или