Братство. Второй шанс - Никита Киров

— Орали-орали, один аж с автоматом пришёл, меня на выход гонит. Я им говорю, что с госпиталя в Москву еду, культю показываю, а он мне: та ты шо, та ты шо, я тэбе не розумию! Шпионом ещё назвал и обматерил, на русском причём.

Да, некоторые поезда, идущие с юга в Москву, тогда и правда ходили через Украину аж до 2015 года, и таможенники проверяли всех, кто едет. Ну а тут офицер с военным билетом, вот они переполошились.

В итоге Гриша договорился с таможенниками, и этому я совсем не удивлён. Болтливый мужик, но весёлый, общий язык находит со всеми, говорит с нами, как со старыми друзьями.

Бывают такие люди, и даже травма ему не помеха. Но есть проблема — возможно, и про деньги он так же рассказывал всем. И это всё усложняет.

Ну, может, Газон разузнает, найдём гадов. Если нет — ну, посмотрим, чем его занять, чтобы не бросать. Что он, на нищенскую пенсию инвалида сына растить будет?

— Вот такие дела, мужики, — сказал Гриша на кухне, где мы собрались за столом с нехитрой закуской — маринованные огурцы и хлеб с колбасой. — По чесноку — лучше бы с этим вернулся, чем с деньгами, — он показал на культю. — Ну, не знаю, как дальше. У меня тачка батина осталась, продам, с братом напополам поделю, проживу. Какую-то пенсию должны же дать, я же доказал, что это боевое ранение.

— Так кто к тебе влетел домой, ты точно их не знал?

— Не знал, — десантник помотал головой. — И голоса не знакомые, и одежда. Вообще какие-то левые. А вам-то это зачем? Морж попросил? — он нахмурился. — Думает, что менту не скажу, а вам скажу?

— Он говорил, но мы решили сами, — сказал я. — Потому что неправильно это. Плевок в лицо всем, кто там был.

— А чё тут сделаешь? — Гриша пожал плечами.

— А кому ты говорил о деньгах?

— Да блин… всем. Фиг догонишь уже.

Казалось бы, откуда у него враги? Со всеми дружит. Но завистников полно, как и гадов, готовых поживиться на всём. Вот и влетели какие-то хмыри, ударили жену, напугали ребёнка, побили его самого — мужика без руки.

Значит, кто-то услышал, но круг подозреваемых слишком большой.

Это злило. И так не видели справедливости, а это уже совсем через край.

Зато познакомились с хорошим и неунывающим человеком. Полезно всем: и ему, и нам.

Но искать гадов мы всё равно будем. И найдём.

— Слушай, — сказал Царевич, когда мы вышли на улицу. — А у меня тут мысль одна появилась на этот счёт.

— Ну давай, рассказывай.

— Да сходить надо в одно место, поговорить с человеком. Может, он в курсе?

Глава 4

* * *

В Грозном не такие низкие температуры зимой, как у нас дома, но мы всё равно мёрзли, сидя в этом разбитом магазине. Ещё и капитан Аверин следил за тем, чтобы мы регулярно приводили себя в порядок при первой возможности, и заставлял хоть как-то мыться, мол, чтобы человеческий облик не потеряли.

Холодно, и вода у нас была только ледяная, из реки Сунжа, что шла через город. Но Аверин уже доказал, что его нужно слушаться, мы и слушались. Поэтому мы и живые, и чистые, насколько это возможно в таких условиях. Но мёрзнем, и жрать нечего со вчерашнего дня.

Где-то рядом, через пару улиц, долбил пулемёт. Редко, короткими очередями, но зло и очень громко. Должно быть, ДШК, у «духов» много старого советского оружия с разграбленных баз и складов.

Шипела рация, по ней слышно, как кто-то кому-то кричал, что у него осталось всего семь «карандашей».

— Картошку бы, — тихо сказал я. — Жареную, с лучком. И с салом бы ещё, а? Как вам?

— А у нас под прошлый Новый год мама селёдку под шубой делала, — мечтательно произнёс Царевич, шмыгая забитым носом. На коленях у него лежала СВД, которую он бережно поглаживал. — Вкусно так было. У всех оливье, а у нас селёдка под шубой.

— А вот у Ашота на вокзале чебуреки — жирные, горячие, все пальцы обожжёшь, но до чего же вкусные, — пробурчал Газон, жуя спичку. — Никто так делать не умеет, кроме него.

У Халявы забурчало в желудке.

— Тише ты, услышат, — хохотнул Шустрый. — А я бы вот картошечки печёной поел, из костра. И с лучком бы ещё зелёным. И пирожки с капустой мамка печёт ещё…

— Заманали, — проговорил Халява и сплюнул в сторону. — У меня живот уже болит из-за вас. Хоть ремни вари и жри.

— А мы как-то соляночку ели в столовой, — Самовар осторожно выглянул на улицу. — Всё идеально, и соли, и копчёности даже были, всё в меру. М-м-м. Вот бы ещё раз. Вроде и простенько, но до чего же вкусно.

— А ты чё прикольного жрал, Халявыч? — спросил Шустрый, ткнув его локтем. — Ты же зажиточный, много чего пробовал.

— М? — Халява огляделся и поёжился, потом подышал на руки в перчатках без пальцев. — Устрицы. В ресторане в Москве ел как раз до армии. На льду лежат в своих раковинах. Ножом подцепишь, они открываются. Лимончиком сбрызнешь — её аж колбасит. Живая же должна быть.

— А это рыба или мясо? — с недоумением спросил Шустрый.

— Дебил ты. Устрица это!

— Кто-то идёт, — сказал я, коротко выглянув наружу. — Приготовились!

Стрелять не пришлось — увидели знакомый тощий силуэт среди деревьев, на которых ещё остались следы побелки. К нам возвращался Шопен, что-то держа под курткой. На плече у него болтался автомат с двумя магазинами, скреплёнными изолентой друг с другом.

— Ух, пацаны, где я был, не пове’ите! — доложил он, хитро улыбаясь.

— Жрал, наверное, — пробурчал Халява.

— Вот, хватайте!

Он притащил с собой две буханки белого хлеба, вкусно пахнущего, хрустящего. Я взял одну в руку и не поверил — ещё тёплый, приятно грел пальцы, свежий и мягкий. Желудок свело так, будто кто-то сжал его кулаком. А у Халявы в животе заурчало ещё сильнее.

— Ну ты спаситель, мля, — протянул Шустрый. — Волшебник, блин, на боевом вертолёте, хлеба свежего нашёл.

—