Диктатор - Сергей Александрович Снегов

- У нас не хватало лекарств, питание было недостаточным.

- Оно было недостаточным, потому что в лагере разворовывали продукты. Вы использовали все отпущенные вам лекарства?

- Все, конечно. Нормы лекарств были скудны. Особенно не хватало консервированной крови.

- Вы не просили кровь у вашего коллеги Попа Барвелла? У него обнаружено много склянок крови.

- Он говорил, что всю кровь тратит.

- По документам вашей палаты, вы произвели на десяток инъекций крови больше, чем получили ее. Откуда избыток?

- Я воспользовался собственной кровью. Некоторым больным требовалось крови больше, чем я мог официально отпустить.

- Вы могли воспользоваться кровью других пленных.

- Я не мог ею воспользоваться. Все пленные прибывали очень слабыми. Каждая капля их крови была на вес их жизни.

- Почему вы не записывали, что вводите собственную кровь?

- Это вызвало бы выговоры. Я не хотел, чтобы меня выгнали.

В допрос вмешался молчавший до того Белый судья:

- Сколько вы отпустили больным своей крови в динах?

- Примерно две дины. Некоторым моя кровь помогла, двух спасти не удалось.

После врачей допрашивали охранников, вещевых и продовольственных каптеров, стражников карцера, похоронную команду. Лагерь был как лагерь - отвратительное учреждение, куда людей привозили страдать и где охрана прирабатывала тем, что принуждала пленных страдать сверх узаконенной нормы мучений. Этот лагерный процесс был первым, переданным на весь мир, - Гонсалес постарался ужаснуть зрителей. Он предварил приговор личным появлением на экране и предупредил охранников всех еще не захваченных нами лагерей наших пленных, что сейчас они увидят собственное будущее - пусть сообразовывают отныне свое поведение с тем, какую оно заслужит кару. Еще недавно по велению Гамова штабист Аркадий Гонсалес расписывал «Ценник подвигов» в сражениях, сейчас со зловещим увлечением творил ценник кар за воинские преступления, цена теперь обозначалась не в деньгах, а в казнях, унижениях и страданиях. Древнего принципа «Око за око, зуб за зуб» министр Террора не признавал, у него кары десятикратно умножались: все страдания, причиненные военным преступником многим людям, суммировались, и страшная их сумма обрушивалась на него самого. Какая б ни была вина, ужасно было наказанье! Иного от Гонсалеса я не ждал, но для вражеских стран его предваряющая приговор речь прозвучала вряд ли приятней похоронного звона.

Оба офицера и врач приговаривались к публичной казни, издевательски повторявшей их преступления: коменданту лагеря Ишиму Самино насильно вбивать в желудок деньги, украденные у пленных, пока он не задохнется; его помощника Пурпа Горгона, истязавшего плеткой потерявших силы на лагерных работах, бить его же плеткой на площади, пока он не испустит дух; врачу Попу Барвеллу, воровавшему лекарства, ввести их все: мучительная смерть от лекарств, ставших в таком количестве ядами, была гарантирована. Палачами назначались охранники - и если кто отказывался, сам приговаривался к немедленной казни. Впрочем, отказников не было, охранники, приученные к исполнительству, не нарушили дисциплину.

Зато неожиданно прозвучало постановление Белого судьи о враче Габле Хоте. Судья Милосердия, не показавший и тени милосердия к трем приговоренным, высказался о враче так, что я должен привести его речь: она прорезонировала в мире гораздо громче приговора о казни.

- Врач Габл Хота исполнял свой профессиональный долг так тщательно и благородно, что я освобождаю его от плена и разрешаю свободно удалиться, куда он пожелает. Особо отмечаю великодушие Хоты, добровольно, к тому же тайно, отдававшего собственную кровь больным военнопленным. Всего он пожертвовал около двух дин своей крови, то есть треть количества, содержавшегося в его теле. Две дины - это две тысячи кор, каждая кора содержит двадцать капель, каждая капля - сияющая красная жемчужина в венке благородства, отныне украшающем голову врача Габла Хота. Оцениваю каждую каплю его крови в один золотой лат. Итого объявляю награду подвигу врача Габла Хоты - два миллиона лат. Врач Габл Хота может получить их в золоте либо в банкнотах.

Наверно, не один я ахнул, услышав, какая награда присуждена врачу. Я пошел к Гамову, он сидел перед стереовизором. Давно я не видел его в таком великолепном настроении. Я показал на экран.

- Вам это нравится, Гамов?

- Восхищен! То самое, что нужно.

- И все эти неслыханные формы казни - убийство деньгами, избиение собственной плеткой, отравление украденными лекарствами - придумали вы сами?

- У меня не хватило бы фантазии на подобные изобретения. Вам не кажется, что Гонсалес больше всех наших министров отвечает избранной для него роли?

- Да, не простой палач, а изощренный, палач с фантазией.

Я мог наговорить Гамову и побольше того, что сказал. И не сделал этого потому, что знал: горячее осуждение Гонсалеса вызовет у Гамова лишь удовлетворение. Он скажет мне: «Отлично, Семипалов! Если у вас эти казни вызывают такой ужас и отвращение, какой же силой ужаса, какой мерой отвращения они подействуют на врагов. Уверен, в лагерях, которые мы еще не захватили, коменданты и врачи теперь поостерегутся наживаться на краже продуктов и утаивании лекарств». И нечего возразить! Гамов вел свою линию и не стеснялся показывать, что Гонсалес - только орудие его воли. Впрочем, и я, и Пустовойт, разрешивший исполинские награды за акт нормального благородства, и все остальные министры были не больше чем исполнителями.

- Семипалов, вам нужно легализоваться. - сказал Гамов.

- Разве я еще не воротился в должность?

- Об этом знают несколько человек. А должен знать весь мир. Пусть Аментола убедится, что его не только заставили бегством спасаться из Фермора, но и провели перед этим за нос, заставив поверить, что он нашел в нашей среде влиятельного предателя. Пусть у самоуверенного президента убудет самоуверенности, а его поклонники обнаружат, что поклонялись напыщенному трусу и чурбану, а не проницательному политику, каким он казался. Сегодня вечером вдвоем покажемся на стерео.

- Кстати, что с моим помощником по шпионажу Войтюком?

- Мерзавцу удалось сбежать. И так ловко укрылся, что сыщики Прищепы не могут обнаружить его убежище.

- Вы не арестовали его жену Анну Курсай? Он, кажется, сильно любит ее. Если он узнает, что ей грозит жестокое наказание, а его явка с повинной может ее вызволить, он сдастся добровольно.

- Отличная идея, Семипалов. Нет, Анну мы не арестовывали. И не арестуем. Войтюк - слишком мелкая сошка, чтобы выманивать его из норы таким сильнодействующим средством. Но вашу идею мы реализуем в случае более важном, чем арест Войтюка.

Уверен, что и тогда он уже провидел, как применить придуманный мной шантаж для реализации важного политического замысла.

Мое появление на экране Омар Исиро подал торжественно. Сперва появился Гамов. Я уже говорил, что каждое выступление Гамова по стерео становилось значительным государственным событием. Он счел мое