Диктатор - Сергей Александрович Снегов

не одновременным актом. Никто из вражеских генералов не последовал - с помощью карманного импульсатора - за Троншке. Зато несколько командиров продолжали бессмысленное сопротивление. Понадобилось две недели жестоких боев, чтобы и этих строптивых генералов привести в смирение.

Клуры, оставшись в одиночестве в Родере и Ламарии - дальше они не продвинулись, - с неделю топтались на месте. А потом повернули назад.

Не прошло и месяца после водолетного рейда на Фермор, как наши войска остановились на границе Клура и Родера. Вторгаться в Клур Гамов не захотел. Кроме Клура на западе и Корины с Нордагом на севере, все соседние державы были завоеваны - Патина, Ламария и Родер. Надо было позаботиться хотя бы о временном успокоении этой территории.

Приближалась зима. Война на полях замерла до весны, так мы планировали. Действительность, как всегда, оказалась сложней нашего представления о ней.

8

Осень выдалась отменная. Война отдыхала после диких вспышек огня и ливней. Это открыло возможность отдохнуть и природе. Океан, безмерно обираемый кортезами и нами, замер, ни одна искусственная буря не вздыбливала его. Даже естественных больше не было. Боевые циклоны, свирепо раздиравшие атмосферу, прекратили не только мы, но и кортезы - каждая враждующая сторона накапливала энерговоду для грядущих схваток. И оказалось - ни один ученый метеоролог не предвидел этого, - что природа, освобожденная от искусственных ураганов, так устала от них, что уже неспособна была породить свои собственные. По обе стороны океана установилась давно не виданная - Фагуста написал даже в своем злом листке «неслыханная» - тишина. На сбор урожая это уже повлиять не могло, урожай у нас и воюющих соседей практически погиб, зато население этих стран, не только мы в Латании, снова могло без опасения выходить из домов, снова могло любоваться безоблачным небом.

А в Латанию возвращались военнопленные. Они ехали в поездах, шли строем по городам, растекались мелкими группами по районам. Население высыпало на улицы - кричали, обнимались, целовались… Еще в лагерях, где томились военнопленные, расписали, куда каждому возвращаться. И каждый эшелон имел свой особый маршрут, пленные получили свою особую форму, свидетельство перенесенных страданий. И в кармане у каждого лежало сто золотых лат и разрешение на отпуск от военной службы - праздник свободы в тридцать радостных дней.

Но одновременно с эшелонами освобожденных по тем же дорогам, в таких же вагонах, в таком же пешем строю двигались и пленные - кортезы и родеры, ламары и патины. Этих не встречали криками радости, всюду, где они появлялись, устанавливалось ненавидящее безмолвие. На них только смотрели - и если бы гневными взглядами убивали, половина не добрела бы до конечной цели своего пути - заблаговременно выстроенных лагерей в далеком тылу. До самого прихода в те лагеря эшелоны находились в бесконтрольном распоряжении Бара, а на месте их принимала новая охрана - министерства Милосердия. Я долго не понимал, почему Гамов так распорядился, ведь охрана врагов, даже захваченных в плен, отнюдь не милосердная операция. Но смысл в таком повелении Гамова имелся, позже я это понял - и не я один.

В мой кабинет вошел Павел Прищепа.

- Есть важные новости, Павел? - полюбопытствовал я.

Он ответил с холодностью, еще не случавшейся между нами.

- Когда выполнишь свое обещание? Ты знаешь, о чем я говорю.

- Знаю! Я обещал встретиться с Еленой, когда на фронте полегчает.

- Она в твоей приемной. Что ты ей скажешь?

- Что я могу сказать? Пусть входит.

Павел ушел, и появилась Елена. Я пошел навстречу. Вид ее поразил меня. Вероятно, и мой вид показался ей неожиданным. Мы одновременно сказали одно и то же:

- Ты очень переменилась, Елена, - сказал я.

- Ты очень переменился, Андрей, - сказала она.

Я засмеялся, так было удивительно, что мы одинаково увидели изменения друг в друге и сказали о них одинаковыми словами. Она сделала порывистое движение, я испугался, что она бросится мне на шею, и поспешно показал на кресло. Она села. Я сел напротив.

- Я думала, наша встреча будет иной, - сказала она с болью.

Я знал, что она начнет не с поздравлений, что я не казнен, а жив и здоров, а с жалобы на холодность, и подготовил ответ.

- Встреча соответствует расставанию, - я даже улыбнулся.

Она всматривалась в меня большими глазами. Она как бы не верила, что это я.

- Так и будем молчать, Елена? - сказал я мягко.

Она встрепенулась и притушила распахнутые глаза.

- Андрей, ты уже много дней на свободе… то есть на прежней работе, а мне хоть бы слово, хоть бы намек! Павел сказал, что ты запретил говорить мне, что воротился в Адан. Даже что ты жив, что сцена твоей казни была выдумкой - даже это запретил сказать!

- Никто до поры не должен был знать, что казни не было.

- Никто - да! Но я, я!

- И ты, Елена! Я не мог сделать для тебя исключения.

- Для Павла сделал! Для Бара, для Штупы, для какого-то Исиро! Только не для меня.

- Они - мои сотрудники. Я не мог оставаться для них бестелесной тенью.

- Для меня, значит, мог оставаться тенью? Больше, чем тенью! Страшным воспоминанием об изменнике, казненном за преступления! Почему такая безжалостность? Со своей женой ты обошелся суровей, чем с сослуживцами!

- Бывшей женой, Елена, - сказал я.

У нее перехватило дух. Она страшно побледнела. «Держи себя в руках!» - мысленно приказал я себе.

- Ты сказал: «бывшей женой», Андрей?

- Я сказал - бывшей женой, Елена.

Она прижала руки к лицу, на висках пульсировали жилки.

- Прости, я не поняла. Разве мы уже не супруги?

- Мы были ими до моей казни…

- Но ведь не было казни! Ты ведь не умер, Андрей!

- В каком-то смысле все-таки умер.

- В каком-то смысле? В каком же? Больше не любишь меня? Почему ты опускаешь лицо? Ты не любишь меня? Говори всю правду!

Я не мог сказать ей всю правду. Я любил ее - так же крепко, как любил прежде, еще крепче. В далеком изгнании, в домике по соседству с двумя физиками, я часто вспоминал об Елене, но охладевшей памятью. Она ушла не от меня, но из меня, она была в постороннем мире, тот мир больше не соприкасался со мной. И, воротившись, я не пожелал ее видеть. Меня волновала удача военных действий, а не встреча с ней. Я морщился и поеживался, воображая, как она будет оправдываться в недоверии ко мне, как будет радоваться, что никакой казни