Железный лев - Михаил Алексеевич Ланцов

дискомфорта. Все ж таки личность внутри молодого тела сидела куда как опытная и повидавшая некоторое дерьмо. От кровавых ужасов во время полевых командировок на заре своей карьеры, то сурового прессинга в кулуарах, под ее закат.

Наконец, поняв, что так он ничего не добьется, Николай Иванович перешел к опросу. Лев Николаевич отвечал. Его образования вполне хватало для того, чтобы отвечать собеседнику по существу, не называя имен и формул. То есть, описывая сущность явлений или принципов.

Так и беседовали.

Сначала об издании. Лобачевский вдумчиво прошелся по нему и не успокоился, пока не понял — визави действительно понимает, что там написано. Потом «поработал» с тезисами самого Льва Николаевича, которые по ходу дела оказались изрядно дополнены. Например, молодой граф рассказал про псевдосферу, которая в известной степени описывает модель геометрии Лобачевского, а также про проективную модель Бельтрами и модель Пуанкаре, которые даже набросал на салфетках[1]. Выводя все это из того, что было в работе ректора. Да и более поздние вещи, связанные уже с многомерным пространством. Упомянул даже потенциальное подпространство, сиречь «варп» и «кротовые норы».

Николай Иванович не давил и даже не пытался.

Шел спокойный и рациональный обмен мнениями. Лаконично и сухо. Что завершилось переходом к следующему этапу — опросу молодого человека с явным желанием проверить его знания по точным наукам: от геометрии до химии. Благо, что молодой граф уже в целом ознакомился с местным положением в этих областях… в общих чертах. Поэтому почти не прыгал выше головы и обозначал явный фокус физико-математических взглядов и кругозора.

Пятнадцать минут длилась беседы.

Полчаса.

Час.

И что Пелагея Ильинична, что Владимир Иванович, что остальные присутствующие мало понимали, о чем идет речь. Ситуация усугублялась еще и тем, что как племянник, так и ректор говорили обрывками. Словно бы кусками тезисов. А дальше шло либо возражение, либо согласие, либо дополнение. Этой своей манерой они в чем-то напоминали юристов, оперирующих на заседании суда номерами статей и тезисами едва ли говорящим что-то для окружающих.

— Ну-с… — после очередной паузы произнес Лобачевский. — Удивили вы меня, молодой человек. Удивили.

— Отрадно это слышать от гения, открывшего новый подход к геометрии впервые за две тысячи лет. — чуть-чуть польстил ему Лев Николаевич.

— Если бы… — махнул Николай Иванович рукой.

— В нашем Отечестве всегда так. Даже сам Остроградский, что ныне поливает помоями вас и ваше открытие, в юности был гоним старшими товарищами, сумев получить славную репутацию только через работу во Франции. У нас, знаете ли, пророков в своем Отечестве не принято искать. И любой, кто хоть что-то не по регламенту говорит — уже бунтовщик. А вот ежели во Франции там, в Германии или даже, прости господи, Туманном Альбионе отметят успехи — то да… то это дело славно. И свои сразу же оттаивают, начиная посыпать голову пеплом, оправдываясь, что, де, не разглядели.

— Не верите вы в наших ученых. — криво усмехнулся Лобачевский.

— А вы никогда не задумывались, отчего они так себя ведут? Ведь вы согласны со мной по части их поведения? И не только ученые. Куда ни плюнь — обязательно на такого попадешь.

— Согласен, — после некоторой паузы ответил Николай Иванович. — Но почему? Не понимаю.

— Ответ на поверхности. Даже вот я выучился французский язык прежде русского. И так у нас повсеместно. Мы умом, — постучал Лев Николаевич по голове, — не воспринимаем это все своей Родиной. Мы все там, в Кёльне, в Париже, в Вене, во Флоренции… А здесь просто далекая колония с суровым климатом, которая деньги приносит. Глухая деревня. Как здесь может что-то славное родиться? — криво усмехнулся молодой граф.

— Ну, знаете ли, молодой человек! — возразила Пелагея Ильинична.

— А он прав, — хмуро возразил супруге Владимир Иванович. — У нас только и разговоров что о делах в Париже. А тут — лишь прибытки, недоимки и навары. Вон, даже супруг вашей подруги, Анны Евграфовны, что погрузился с головой в дела губернии. Мыслит, как ее устроить благостнее. А его изыскания кажутся людям смешными, вызывая в лучшем случае жалостливые улыбки. Хотя он старается и о городе печется. Однако понимания не находит…

— Милый друг, — с хорошо заметным металлом в голосе произнесла Юшкова, — давайте не будем обсуждать подобные вопросы в этом доме.

Лобачевский усмехнулся.

— Вот видите, Николай Иванович? — расплылся в широкой улыбке молодой граф. — Так что не унывайте и пишите, например, Гауссу. До меня доходили слухи, будто он и сам интересуется неевклидовой геометрией, но опасается.

— Ну что же, господа, — произнес Лобачевский, вставая, ибо дальнейшая беседа его уже не интересовала. — Я вынужден вас оставить. И могу сказать, что приятно удивлен. Можете считать, что Лев Николаевич прошел собеседование и уже зачислен на физико-математический факультет казеннокоштным[2]. Я о том сегодня же дам распоряжение…

С чем и удалился, формально раскланявшись.

— И как это понимать? — спросила Пелагея Ильинична у племянника.

— Милая моя тетушка, а разве есть разночтения? — улыбнулся ей Лев Николаевич. — Мы с братом Коленькой, видимо, будем учиться на одном факультете. Вы этому не рады?

Тетушка нервно дернула щекой.

— А как же карьера дипломата? — осторожно поинтересовался Владимир Иванович.

— Я едва ли подхожу для дипломата, — пожал плечами молодой граф. — Мне, признаться, до сих пор стыдно за ту выходку с Эдмундом Владиславовичем.

— И только за нее? — поинтересовался дядюшка с озорным взглядом, видимо, уже знал о той драки с деловыми. — Может, быть вы желаете выбрать себе военную службу?

— Я, право слово, не осилю. Мне лучше вообще горячительным не увлекаться. А какой же гусар без пуншу или шампанского? Вот. Опять напьюсь и чего-нибудь устрою, генералу в морду дам. С меня станется. На сем карьеру свою и завершу.

— Ой ли? — прищурился дядя, который, видимо, уже раскусил ту уловку племянника.

И Лев Николаевич, желая уклониться от опасной для него темы разговора, начал уводить ее в сторону анекдотами. Продолжив тему Шерлока Холмса, только более натурно, если можно так сказать.

Впрочем, дядя особенно и не давил.

Так — слегка подурачился.

Тетушка же была молчалива как никогда. Потому как ее непутевый племянник расстроил все планы, что она с таким усердием возводила. Ведь действительно с таким характером не стоит идти в дипломаты. Да и разговор его с Лобачевским выглядел очень странным…