Дневник времён заразы - Яцек Пекара

границы неуступчивости. Если бы ты так сражался за одного из наших братьев, мне не в чем было бы тебя упрекнуть. Но ты… — Он снова смотрел на меня тем холодным, неприятным взглядом. — Ты пожертвовал очень многим ради кого-то совершенно нам чужого. Что еще хуже, пожертвовал не своим, а чужим…

Что ж, если взглянуть на ситуацию со стороны и хладнокровно, то мой спутник, вероятно, был прав. Однако он не смог бы пробудить во мне чувство вины за то, что я спас жизнь Кинги. Даже сейчас, зная о последствиях, я принял бы то же самое решение. Говорило ли во мне упрямство? Глупость? Привязанность к девушке, которая мне понравилась?

— Может, когда-то в твоей жизни был кто-то, кого ты хотел спасти, но тебе это не удалось? — спросил Кнабе, внимательно глядя на меня.

— Не припоминаю ничего подобного и никого такого, — ответил я.

И вдруг, хотелось бы мне сказать, что перед моими глазами возникло видение из забытого прошлого, но это было вовсе не видение, а лишь какая-то тень, какой-то обрывок. Чем сильнее я пытался его ухватить, тем быстрее он таял у меня между пальцами.

— Иногда мне снится девушка, которая затерялась в тумане, — быстро сказал я.

И я почувствовал себя так, словно это признание вытянули из меня гладко и ловко, как потроха из освежеванной курицы. Потому что я вовсе не хотел произносить этих слов, вовсе не хотел говорить о своих ночных видениях чужому человеку. Впрочем, сны были ведь всего лишь снами, а мои к тому же были нечеткими, короткими, и после пробуждения оставались не ясным рисунком, а лишь быстро тающим следом на снегу.

— Девушка, затерявшаяся в тумане, — повторил он. — Интересно…

— Я никогда не видел тумана настолько густого, чтобы в нем можно было заблудиться, — произнес я. — Так что мне трудно сказать, из какой фантазии мог родиться подобный сон.

— Есть на свете такие места, где туманы бывают густыми и обманчивыми сверх всякого человеческого разумения, — серьезно заявил он.

Я кивнул.

— Вероятно, все так, как ты говоришь, — сказал я. — Но я никогда такого тумана не видел.

— Да, вероятно, не видел. — Он кивнул. — Где бы ты мог его увидеть, правда?

У меня снова возникло странное чувство, будто я — потрошеная курица. Чувство, к тому же, неприятное оттого, что потрошить во мне было уже нечего.

Я вздрогнул.

— Что ж, — сказал Кнабе. — Благодарю тебя за беседу, Мордимер, и за данные объяснения. Вероятно, тебя еще подробнее расспросят обо всем этом деле в Кобленце, и там же будут приняты окончательные решения о твоей дальнейшей судьбе.

Это звучало, может, и не очень утешительно, но я все же верил, что меня не изгонят. Что я могу быть нужен и организации, которой служил, и Господу нашему и Создателю, которому служила вся эта организация.

— Твоя отвага и безжалостность, безусловно, впечатляют, — добавил Кнабе.

Он неожиданно глубоко наклонился в мою сторону.

— Не стану отрицать, что ты — острый меч, Мордимер, — сказал он. — Проблема лишь в том, что ты слишком охотно выскальзываешь из рук фехтовальщика.

— Инквизиторов учат принимать решения в своем сердце и уме, если они убеждены, что эти решения служат нашему святому Делу, — возразил я.

— Это правда. — Кнабе уже откинулся обратно на свое место. — Вот только это правило не действует тогда, когда инквизиторам отданы строгие и ясные приказы. Тогда нет места для дискуссий и для выбора, каким приказам подчиниться, а какие проигнорировать. Думаешь, мы были бы теми, кто мы есть, и стояли бы там, где стоим, если бы не чтили святую добродетель послушания?

Что ж, я мог бы привести Кнабе из истории Святого Официума примеры таких поступков инквизиторов, которые нарушали дисциплину и порицались начальством, но впоследствии оказывались спасительными. Но я все же не хотел сравнивать себя с теми давними, легендарными героями, ведь я ни героем себя не считал, ни не думал, что когда-либо войду в легенды. У меня не было иллюзий, что кто-либо в будущем вспомнит мое имя, да мне это было и не нужно. Бог знал меня и мои деяния, и этого мне было вполне достаточно, чтобы с поднятым челом предстать перед суровейшим Судом Господним, когда этот благословенный день настанет.

— Мы словно пауки, Мордимер, — с серьезностью продолжал Кнабе. — Мы терпеливы и трудолюбивы, и нашу сеть мы ткем неспешно, но прочно. Иногда многим людям кажется, что, о, какую же они одержали победу, освободившись из расставленной нами сети. Но вот, когда они мчатся, ошеломленные внезапным триумфом и опьяненные свободой, они попадают в новые путы. А когда вырываются и из них, то попадают в следующие. Пока наконец, если у них хватает ума и остроты взгляда, они не увидят, что весь мир опутан нитями паутины, а на конце каждой нити бдит паук, внимательно вглядывающийся в них своими многочисленными глазами.

Я вздрогнул, но не от нарисованной картины всемогущества Инквизиции, а потому, что просто не люблю пауков. Я слышал когда-то, что существуют погруженные в вечную тень леса, где гигантские пауки охотятся даже на людей, однако всегда считал подобные рассказы ярмарочными байками. Хотя кто знает, может, такие пауки и вправду существуют? Ибо что мы, запертые в границах Империи, на самом деле знаем о большом мире? О безмерных джунглях, покрывающих земли за бескрайними океанами?

— Мы еще непременно встретимся, Мордимер, — серьезно пообещал он, глядя мне прямо в глаза. — Когда-нибудь Дитрих Кнабе приведет тебя в мир, о существовании которого ты даже не знаешь, ибо двери в него для тебя захлопнули.

Я не понимал, о чем он говорит, но не думал, что он ответит, если я спрошу. Что ж, раз он хочет быть загадочным сфинксом или таинственной пифией, пусть себе будет, а я не доставлю ему удовольствия выпрашивать ответ.

— А теперь перейдем к делам более приземленным и важным для нас здесь и сейчас, — сказал он уже более легким тоном. — Здесь неподалеку, у тракта, примерно через полчаса ты должен до него доехать, находится постоялый двор «Спертый Гром». Там ты должен ждать прибытия инквизиторов, которые сопроводят тебя в Кобленц.

Я ничего не ответил, и он добавил:

— Ты не пленник и не будешь им, Мордимер. — На этот раз его тон был мягче. — Эскорт должен служить твоей защите. Князь-епископ, может, и не отличается особой сентиментальностью, но, знаешь ли… ты убил его сына. И он знает, что именно тебе он обязан крушением своих планов. Так что мы не желаем, чтобы прихвостни епископа убили тебя или схватили, дабы затем