Фантастика 2025-167 - Алекс Войтенко

class="p1">Как только прозвучало последнее слово, Валентин набросился на бумагу, словно голодный пес на кость. Его перо заскрипело по листу, оставляя за собой широкие, размашистые следы. Он писал с такой скоростью, будто от этого зависела его жизнь, периодически картинно прикладывая руку ко лбу и закатывая глаза, изображая творческие муки.

Смешно.

Я же сидел неподвижно, наблюдая за этим представлением. Мой взгляд скользил по залу, отмечая реакцию публики. Многие перешептывались, бросая на меня недоуменные взгляды. Я слышал обрывки их разговоров:

— Почему он не пишет?

— Может, он не умеет?

— Бедняга, он опозорится… Зачем он вообще бросил Строгову вызов?

Тем временем Валентин продолжал свое представление. Он комкал исписанные листы, театрально вздыхал и хватался за голову, словно пытаясь выдавить из нее последние капли вдохновения. Его действия напоминали мне плохую пародию на творческий процесс, и я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Прошло уже минут пять, а я все еще не притронулся к перу. Зал гудел от напряжения. Я чувствовал на себе взгляды сотен глаз, полные любопытства и недоумения. Даже Игнатий Петрович, то и дело поглядывал на меня с беспокойством.

Наконец, когда до конца отведенного времени оставалось всего три минуты, я медленно и спокойно взял перо. В зале мгновенно воцарилась тишина, такая глубокая, что можно было услышать, как падает булавка.

Я окунул перо в чернильницу и начал писать. Мои движения были плавными и уверенными, ни тени сомнения или спешки. Я чувствовал, как напряжение в зале нарастает с каждой секундой. Люди вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что же я пишу, но я сохранял невозмутимое выражение лица.

Закончив писать, я отложил перо и откинулся на спинку стула, спокойно оглядывая зал. Мой взгляд встретился со взглядом Левински, который стоял в первых рядах, все еще обнимая свою очаровательную спутницу. Он подмигнул мне, всем своим видом выражая поддержку. Его-то как раз все это несказанно забавляло.

— Время истекло! — объявил Игнатий Петрович, и его голос прозвучал неожиданно громко в напряженной тишине зала.

Мой соперник по этому противостоянию тут же вскочил со своего места, размахивая исписанным листом бумаги.

— Я хочу прочитать первым! — выкрикнул он, и в его голосе явно слышалось нетерпение. — Меня посетила муза, и я… Я создал нечто восхитительное!

Игнатий Петрович кинул на меня вопросительный взгляд. Я кивнул, мол, не возражаю. Хочет Строгов покрасоваться, то пусть выходит первым.

Получив добро от судьи, Валентин вышел на середину сцены. Он откашлялся, расправил плечи и начал читать:

'Печаль, как туча в небе хмуром,

Накрыла сердце тенью злой.

И жизнь, что прежде была бурной,

Теперь течет, как дождь зимой.

Душа моя, как лист осенний,

Трепещет на ветру судьбы.

И нет ни радости, ни пенья,

Лишь скорбь от горькой той борьбы.

О, грусть! Ты, словно море слез,

Затопишь берег бытия.

И я, как брошенный утес,

Стою один среди дождя'.

Валентин закончил читать и гордо оглядел зал. Его голос звучал монотонно, без каких-либо эмоций или выражения, словно он читал список покупок, а не лирическое стихотворение. Я невольно подумал, что в школе ему бы точно влепили двойку за такое чтение — по крайней мере, нас постоянно пинали, заставляя читать с выражением. И вот это считается чем-то особенным?

К моему изумлению, зал взорвался аплодисментами. Аристократы восторженно хлопали, восхищенно переглядываясь и обмениваясь комментариями.

— Какая глубина чувств!

— Какие необычные сравнения!

— Валентин — настоящий поэт!

Я едва сдержался, чтобы не закатить глаза. Неужели эти люди действительно считают это хорошей поэзией? Впрочем, чего еще ожидать от публики, которая восхищается вычурными нарядами и пустыми светскими разговорами?

Валентин, упиваясь всеобщим вниманием, повернулся ко мне. На его лице играла надменная ухмылка победителя.

— Ну что, Темников, — произнес он с вызовом, — ты способен написать что-то лучше? Думаю, вряд ли! Может, сразу сдашься, чтобы не позорить весь свой род?

Я медленно поднялся со своего места, чувствуя, как все взгляды обратились на меня. Всем было интересно, почему я так долго не брался за перо, и что же можно было написать за три последние минуты.

Пора было разрушить этот карточный домик самодовольства и показать, что такое настоящая поэзия.

— Знаешь, Валентин, — начал я, и мой голос, спокойный и уверенный, разнесся по притихшему залу, — твое стихотворение… Оно как недоваренная каша — вроде бы все ингредиенты на месте, но вкуса никакого.

По залу пронесся удивленный шепот. Валентин побагровел, но я продолжил, не давая ему возможности вставить слово:

— В твоем стихотворении нет глубины, рифма хромает на обе ноги, а размер потерялся где-то между первой и второй строфой. Если бы стихи были пищей, твое творение подошло бы разве что для кормления бродячих собак. И то, боюсь, они могли бы отравиться. Течет, как дождь зимой? Брошенный утес среди дождя? Разве это похоже на литературные сравнения?

Зал замер. Казалось, все присутствующие одновременно затаили дыхание. Кто-то кивал, соглашаясь с моими словами, кто-то просто задумался о сказанном. Валентин стоял с открытым ртом, его лицо приобрело оттенок спелого помидора.

— Да как ты смеешь! — наконец выдавил он из себя. — Тогда давай, покажи, что ты там написал! Уверен, ты опозоришься!

Я усмехнулся.

«Михаил Юрьевич, — подумал я, — простите, что использую ваше творчество. Но нужно научить этих невежд, что значит настоящая поэзия».

Одним плавным движением я вскочил на стол, вызвав шокированный вздох у публики. Некоторые дамы даже прикрыли рты веерами, словно увидели что-то неприличное.

Игнатий Петрович открыл рот, явно намереваясь сделать мне замечание, но я не дал ему такой возможности. Уж что-что, а с речью выступать я умел всегда, как и быть убедительным.

Набрав в грудь воздуха, я всем видом показал, что начну громко, но вместо этого мой голос был вкрадчивым и тихим, словно готов был залезть в самый потаенный уголок души.

'И скучно и грустно, и некому руку подать

В минуту душевной невзгоды…'

Оливнер Ло. Андрей Ткачев

Законник Российской Империи. Том 2

Глава 1

'И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка…'

Последние строки стихотворения, произнесенные мной, повисли в воздухе, словно тяжелые капли дождя перед грозой. Закончив, я медленно обвел взглядом зал. Тишина, наступившая после последних строк, была настолько плотной, что, казалось, ее можно было потрогать руками. Сотни глаз были прикованы