Злая. Сказка о ведьме Запада - Грегори Магуайр

приниженная. Чтобы ноги не промокли и не заболели, она хлюпает сквозь вязкую жижу в склизких штанах из кожи болотного копытника и непромокаемых сапогах. Мама, беременная Панци, грузная, точно баржа. Мама месяцами безостановочно молится о том, чтобы на этот раз на свет появился здоровый ребёнок. Мама выливает в грязь выпивку из бутылок и выбрасывает дремотные листья.

Няня заботится о маленькой Нессе, носит её на спине, словно в люльке, на ежедневные поиски угревидных рыбок, игольчатых цветов и бобовых стеблей. Несса всё видит, но ни к чему не может прикоснуться: страшное проклятие для ребенка! (Неудивительно, что потом она всю жизнь верила в того, кого не могла видеть, – в мире, в котором ничего нельзя подтвердить прикосновением.)

Во имя искупления своей вины папа берёт зелёную девочку с собой в поход к родственникам Черепашьего Сердца – его многочисленная, разветвлённая семья живёт в сплетении хижин и подвесных настилов, скрытом в кронах подгнивающих широколистных гибкодревов. Квадлинги, привыкшие сидеть на корточках, склоняют головы. От их жилищ, от их кожи исходит запах сырой рыбы. Они боятся унионистского проповедника, отыскавшего их в этой жалкой деревушке. Я почти не помню отдельных лиц, кроме одной старухи-родоначальницы – беззубой, но гордой.

Квадлинги, после первых робких раздумий, подходят не к священнику, а ко мне – зелёной девочке. Она уже не я, я была ею слишком давно – она другая, непостижимая и плотная, как завеса тайны. Она стоит так же, как стояла Дороти, – не моргая, и некое врождённое мужество заставляет её выпрямить спину. Плечи расправлены, руки по швам. Она безмолвно принимает прикосновения чужих пальцев к своему лицу. Без содрогания исполняет долг миссионерки.

Папа просит прощения за смерть Черепашьего Сердца – события где-то пятилетней давности. Он говорит, что это его вина. Он и его жена оба полюбили этого стеклодува-квадлинга. «Что мне дать вам, чтобы искупить вину?» – спрашивает папа. Девочка Эльфаба думает, он сошёл с ума, думает, что они его даже не слушают – они загипнотизированы её странностью. «Прошу, простите меня», – говорит он.

Лишь старая родоначальница откликается на эти слова. Возможно, она единственная, кто по-настоящему помнит Черепашье Сердце живым. У неё взгляд ящерицы, которую застигли в момент, когда она высунулась из-под камня.

В народе с такими расплывчатыми моральными принципами мало что считается неправильным. Для неё предмет их встречи – таинственная и сложная сделка.

Она говорит что-то вроде: «Мы не снимаем вину. Не снимаем. И не ради Черепашьего Сердца, нет». И бьёт папу тростником по лицу, оставляя тонкие полосы порезов. Я была лишь свидетельницей, меня тогда ещё не было по-настоящему в живых, но я видела: именно с этого удара началось его падение. Я видела его потрясение: папа никогда не задумывался, что в нравственной жизни могут существовать грехи, которые нельзя простить. Он бледнеет, делается матово-белым, как луковица, не считая капель крови в тех местах, куда пришлись её удары. Возможно, у неё есть полное право поступить так. Однако в глазах папы она превращается в старую Кумбрийскую ведьму.

Я вижу и её: своенравную, гордую; её моральный кодекс не допускает прощения, потому она тоже находится в плену собственных рамок, хоть и не подозревает об этом. Она ухмыляется, обнажая дёсны, – воплощённая угроза, – и кладёт тростник себе на ключицу так, что его оперённый кончик опускается ей на шею, словно ожерелье.

Папа указывает на меня и говорит – не мне, а им всем: «Разве этого наказания недостаточно?»

Девочка Эльфаба не умеет, не может видеть в отце сломленного человека. Она лишь чувствует, как его излом передаётся ей. Изо дня в день его привычки ненависти и самоненависти калечат её. Изо дня в день она испытывает в ответ только любовь к нему – потому что не знает другого пути.

Я вижу себя там: маленькую молчаливую свидетельницу, с широко распахнутыми глазами, как у Дороти. Я-она глядит на мир, слишком ужасный для понимания, но верит – по неведению и невинности, – что под нерушимым союзом вины и обвинения сокрыто более древнее соглашение иных сил, более благотворное, способное как связать, так и освободить. Древний обычай искупления, чтобы нам не приходилось терзаться виной и стыдом вечно. Ни Дороти, ни юная Эльфаба не могут произнести это вслух, но вера сияет в их глазах…

Ведьма взяла зелёную стеклянную бутылку с обрывком этикетки «ЧУДО-ЭЛИ…» и поставила её на тумбочку возле кровати. Она стала принимать перед сном по ложке древнего эликсира, надеясь на чудо, ища какое-то правдоподобное объяснение россказней девочки Дороти: будто она прибыла сюда из страны совсем иной – не просто из реальных земель за пустыней, но из совершенно иного геофизического бытия. Возможно, даже метафизического. Волшебник тоже утверждал нечто подобное о себе, и если гном был прав, то и Ведьма отчасти имела такое происхождение. По ночам она пыталась научиться обращать внимание на периферию снов, запоминать детали. Это немного напоминало попытку заглянуть за края зеркала – но, как она вскоре поняла, приносило больше плодов.

Но что она видела? Всё мерцало, как чадящая свеча – но более резко, нестерпимо. Люди двигались короткими, дёргаными рывками. Они были бесцветными, вялыми, словно пьяные или безумные. Дома вздымались в небо высокими, жестокими громадами. Гудел ветер. На этом фоне то появлялся, то исчезал, то шёл куда-то Волшебник; в этом мире он выглядел довольно скромным, тихим человеком. Однажды в окне лавки, из которой Волшебник выходил с унылым видом, Ведьма разглядела какие-то слова и колоссальным усилием воли заставила себя проснуться, чтобы записать их. Однако ей они казались совершенной бессмыслицей: «ИРЛАНДЦЕВ НЕ НАНИМАЕМ».

Потом в одну ночь ей приснился кошмар. И снова всё началось с Волшебника. Он шёл по каким-то песчаным холмам. Дул яростный штормовой ветер и колыхал высокую серую траву – тысячи тысяч жёстких стеблей, похожих на острую осоку, которой избила Фрекса старая квадлингская родоначальница. Волшебник остановился на широкой ровной полосе. Он снял одежду и посмотрел на часы у себя в руках, словно запоминая исторический момент. Затем двинулся вперёд – голый и сломленный. Когда Ведьма поняла, к чему именно он приближается, она с воплем попыталась вырваться из сна – но не смогла. Перед ним расстилался мифический океан. Волшебник вошёл в воду: по колено, по бёдра, по пояс. Он замер, дрожа, зачерпнул пригоршню воды и плеснул себе на голову, словно совершая обряд покаяния. Потом он двинулся дальше – и исчез в волнах, как Святая Эллефаба из Водопада, скрывшаяся за водной завесой. Море раскачивалось, словно в землетрясение, извергало пену на песчаный берег, гремело, как литавры. Но по ту его сторону не было ничего. Вновь