Галя, у нас семидесятые! - Анна Наумова

общении», нам совершенно все равно. Сам пусть со своими «тараканами» разбирается. Нам деньги нужно зарабатывать. — резким, рубаным тоном протявкала горе-родительница и захлопнула дверь перед моим носом. Поняв, что тут глухо, как в танке, больше я визитов не наносила. А Сережкиной родительнице даже посочувствовала — вряд ли такую мать может ждать хорошее отношение в старости от ребенка, которого она презирала всю свою жизнь.

Тут я снова обратила внимание на то, как сейчас выглядит Сережка. Длинные волосы, широкие джинсы, какие-то странные аляповатые ботинки… Неужто передо мной настоящий «олдовый» хиппи? Как интересно! Надо бы расспросить его, как живут и чем дышат неформалы семидесятых, «дети цветов». А то кто его знает, вдруг мое теперешнее путешествие будет совсем коротеньким, и уже завтра я снова проснусь в двадцать первом веке, рядом с моим женихом Георгием.

— Make love not war? — нерешительно спросила я у него.

Сережка с удивлением воззрился на меня, а потом рассмеялся.

— Ну да… а что?

— А не боишься так по улицам ходить? Вдруг шпана пристанет…

— Да не… той шпаны, которая вокруг «Гвоздя» крутилась, тут уже нет, — рассудительно сказал Сережка. — Он на кражах квартир в итоге попался и сел. Не надумал ничего умнее, как телевизор у соседки вынести. Помните, Володя тот, «Мосгаз» который, тоже на этом погорел? По номеру быстро вычислили. Как «Гвоздя» «закрыли», так все и разбежались. Да они и раньше меня не трогали, после того, как я в карты выиграл.

— А где теперь этот «Гвоздь»?

— Понятия не имею, — равнодушно пожал плечами Лютиков. — Я с ним не разговаривал после той игры в карты. Он меня тогда десятой дорогой обходить стал.

— А где ваши собираются обычно? — продолжала я расспросы.

— А Вам зачем? — спросил Сережка, с любопытством глядя на меня.

— Ну… так… исключительно из научного интереса, — на ходу придумала я. — Я же педагог, нужно знать, чем живет и дышит теперешняя молодежь.

Мы двинулись к станции метро «Сокол». Я едва поспевала за выросшим Сережкой. Тот, заметив, что мне неудобно за ним семенить, сбавил шаг. По дороге бывший восьмиклассник кое-что рассказал мне о культуре хиппи, а я, внимательно его слушая, параллельно пыталась вспомнить все, что уже знала на тот момент.

Насколько я помню, движение хиппи захлестнуло столицу в конце семидесятых годов. Представителей этого течения легко можно было отыскать почти в каждом крупном городе СССР на так называемых «тусовках». В Москве же основными местами сбора были «Психодром № 2», «Фрунзенский садик» (на улице Знаменка), «Пушка» (Пушкинская площадь), Арбат или «Гоголя» (Гоголевский бульвар).

В массовом сознании в те годы слово «хиппи» вызывало в большинстве своем негативные ассоциации. При слове «хиппи» многие представляли себе неопрятных молодых людей с длинными волосами, бездельников, в общем, полную противоположность культивировавшемуся тогда образу «строителя коммунизма». Вот парень, поехавший строить БАМ — другое дело… Тот — образец для подражания, идейный и сознательный гражданин.

Для обывателей хиппи просто бездельниками, хулиганами, тунеядцы. Этих странноватых парней и девчонок недолюбливали так же, как когда-то стиляг. Они и впрямь пришли на смену стилягам, но если первое движение зародилось внутри СССР, то культура хиппи, пришедшая из так ненавидимых многими Соединенных штатов Америки, со временем охватила весь мир.

Как мне рассказал Сережка, хиппи были довольно дружелюбными и не оставляли своих в беде. Так, любой мог прийти в популярное у «хипарей» место и сказать: «Чуваки, мне негде ночевать!». Московские хиппи не оставляли бедолаг в беде: давали ночлег, еду, помогали…

Быть хиппи по тем временам было довольно опасно. Люди, ходящие по улицам в майках с бахромой, фенечками на руках и в волосах, воспринимались обществом в лучшем случае как городские сумасшедшие. Им не просто кричали вслед обзывательства и насмешки: могли схватить за одежду, избить, потащить в полицию…

— У нас Кирюха есть, из Ленинграда приехал, в «Мухе» учился, — рассказывал Сережка. — Так он в знак протеста вообще стал босиком ходить. Его в метро пускать перестали, так он выкрутился — теперь, когда к эскалатору подходит, вьетнамки надевает и идет.

Судя по тому, что рассказывал Сережка, хиппи были довольно безобидными и безопасными для общества, поэтому поводов для привода в милицию не давали. Они хоть и вели свободный образ жизни, путешествовали по Союзу автостопом, но все стояли на учете по месту прописки и строго докладывали о своих передвижениях. Хлопот не доставляли.

— Милиция нас не трогает, — доверительно сказал мне Сережка. — А вот «Контора»…

— «Контора»? — удивленно переспросила я… Это же…

И тут я запнулась. Внезапно мне вспомнился разговор с моей закадычной подружкой Лидой, который случился еще в пятидесятых…

Глава 6

Я вспомнила, как в далеком 1956 году, когда деревья были большими, молодой актер Николай Рыбников, сыгравший сталевара-сердцееда Сашу Савченко в фильме «Весна на Заречной улице», взволновал сердца множества девушек Советского Союза, Юрий Гагарин еще не полетел в космос, а штамповщице Даше было всего восемнадцать, нам с Лидой удалось урвать пару билетиков в Большой театр.

Тогда она, еще не знать не знавшая столичного мажора-стилягу Лео, который задурил ей голову и вознамерился ее соблазнить, ходила на свидания одновременно с несколькими парнями. Каждый день моя подруженция выстаивала огромную очередь к телефону в общежитии, чтобы позвонить то Илье, то Вадику, то еще кому-то. Однако, к ее чести, стоило сказать, что поводов обвинять мою подружку в распутстве не было. Надо отдать Лиде должное — вела она себя достойно и ничего, кроме поцелуев в щеку, своим ухажерам не дозволяла.

В то далекое время затесался среди Лидиных поклонников один… нет, не парень, скорее, уже мужчина. Звали его Родион, было ему примерно тридцать пять лет, и служил он помощником редактора в небольшой газетенке. Как и у нашего коммунального поэта Женьки, было у него хобби — клепать совершенно идиотские стихи. А еще у него была мечта хоть когда-нибудь напечататься в «Огоньке». Стихи его нигде не принимали и откровенно посмеивались, но Родион решил, что нет таких крепостей, которые большевики не могут взять, а поэтому упорно продолжал писать одно и то же, даже не задумавшись о том, что может быть, стоит попытаться хоть как-то улучшить мастерство стихосложения.

Денег у Родиона никогда не было. Ходил он в ботинках, которые давно просили каши, поношенном пальто и шляпе с засаленными полями. В издательстве ему платили