Галя, у нас семидесятые! - Анна Наумова

— Тема закрыта. Зачем тебе твой отец? Он о тебе и знать ничего не хотел… Иди смотри, что на завтра / лето / каникулы задано. Не принесешь медаль, дрянь — убью… А в подоле притащишь — придушу тебя и выродка твоего…

Сентенция про «притащишь в подоле» родилась у Раисы Владимировны после того, как десятиклассник — застенчивый Владик Мокрополов, давно влюбленный в Людочку, наконец решился проводить ее до дома и донести тяжеленный портфель, а бдящая маман увидела их в окно. Возможно, согласно ее предположению, во время передачи портфеля из рук в руки как раз и существовала опасность забеременеть и «принести в подоле». Лично я не видела в этом ничего дурного. Мне кажется, Вадик был менее безопасен, чем евнух, и даже за руку взять Людочку не решался. Мне кажется, он, как и некогда мой сосед Егорка, уже решил, что обязательно «женится». С шести лет парень играл на скрипке и уже успел стать лауреатом нескольких музыкальных конкурсов, даже съездил в Болгарию.

Однако, несмотря на известность и кучу грамот, успехом у девушек в нашей школе Вадик не пользовался — они засматривались на брутальных парней, лихо играющих на гитаре. А еще у Вадика был небольшой дефект — в детстве из-за болезни ему пришлось удалить ушные раковины. На слух мальчишки это не повлияло, однако, чтобы избежать насмешек, он носил волосы, прикрывающие мочки.

Класс у меня был дружный, мальчишки скрипача Вадьку считали кем-то вроде «слабенького» и защищали наперебой. Поэтому его дразнить побаивались. А вот с учителями дело обстояло похуже: были люди старой закалки, свято уверенные в том, что длинные волосы носят только девчонки. Поэтому мне пришлось даже прикрикнуть в учительской пару раз, чтобы географ и химичка отвязались от безобидного скрипача.

Однако Раиса Владимировна, видимо, так и не проработавшая свою давнюю травму, видела в любом парне, приближающемся к дочери, насильника, и втайне мечтала, чтобы та жила сней вплоть до восьмидесятилетия. Поэтому Людочка совершенно не гуляла нигде и никогда (а вдруг родит в шестнадцать лет, позор-то какой!), а сразу после школы пулей летела домой. Надо ли говорить, что творилось с ее нервной системой…

Как-то раз я надумала зайти к ним домой под предлогом вернуть зонт, который я одолжила у Люды. Пару дней назад Москву накрыл сильнейший ливень. Мой зонт как на грех остался дома, а у Людочки оказался с собой один. Ей зонт был, в общем-то, не нужен — она жила буквально напротив школы, ее подъезд был метрах в пятидесяти. А вот мне он очень пригодился. Позже я вспомнила, что неплохо бы вернуть чужую вещь, посмотрела в журнале адрес и направилась к ней домой.

На самом деле мне просто хотелось увидеть, как живет этот несчастный затюканный ребенок, и понять, чем можно помочь Люде. Однако мой поход оказался таким же «успешным», как и в прошлый раз, когда я попыталась поговорить с родителями Сережки Лютикова. Но если тем было попросту начхать на сына-подростка (и мать, и отчим были заняты своей жизнью), то Раиса Владимировна решила пойти по пути эдакой матери-героини, которая костьми ляжет, но «воспитает» дочь.

— Спасибо большое за зонт, — кивнула она мне, все так же сложив губы ниточкой, — на чай не приглашаю, уж извините. Нам уроки делать надо. — И она крикнула дочери, остервенело зубрящей вслух английскую грамматику в комнате: — Люда, учи модальные глаголы, а то выйдешь замуж за завхоза!

Вернувшись в тот вечер домой в отвратительном настроении, я по-быстрому скинула плащ и туфли в прихожей и пошла на кухню, решив, что сегодня на меня хватит роли спасительницы. Что могла, я сделала. В конце концов, пытаться переделать взрослого человека — дело бесполезное и крайне неблагодарное. Крайне печальным звоночком было прозвучавшее слово «нам». Нет, когда матери говорят о годовалых детях что-то вроде: «Нам пора кушать!» — это еще более-менее приемлемо, но когда мать шестнадцатилетней дочери никак не может понять, что давно пора начать разделять себя и ее — это уже звучит немного страшновато.

От всего сердца пожелав Люде сразу после получения школьного аттестата собрать манатки, свалить в закат и поступить на учебу в другой город, я потопала на кухню. Сейчас разогрею себе картошечки, сделаю овощной салатик, а потом, поуютнее устроившись в кресле, включу телевизор и забуду про сегодняшний день…

Однако, едва войдя на кухню, я поняла, что глубоко заблуждалась.

* * *

На кухне меня ожидала картина маслом: за столом восседала грузная Катерина Михайловна. Лицо ее было залито слезами и опухло, а на самом столе стояла початая бутылка портвейна и лежала пачка ирисок — закусь, видимо. В воздухе висели клубы сигаретного дыма. Прямо перед завучем, поставив одну ногу в не очень чистом ботинке на табурет, стоял коммунальный поэт Женя и, размахивая руками, декламировал с выражением:

— Если бы ты любила,

То были бы вы близки,

Поскольку ты разлюбила,

То стали вы далеки…

Подобрав упавшую челюсть, я еще около минуты взирала на это представление, а потом деликатно кашлянула, сообщая о своем присутствии. Женька внезапно заткнулся и уставился на меня. Катерина Михайловна, увидев меня, вздрогнула и отставила стакан, будто опасаясь, что я буду ее ругать.

— Здравствуйте, Дарьюшка… — пробормотала она. На лице ее было выражение, как у нашкодившего пса. Точное такое же выражение было у овчарки Найды, когда она когда-то сгрызла Егоркин ботинок.

— Что случилось? — спросила я, обращаясь к подруге и стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мягче.

— Тут, Дарья Ивановна, такое дело… — степенно начала было Катерина Михайловна, стараясь держаться с достоинством (завуч все-таки!), но вдруг разрыдалась, уронив голову на стол и едва не разлив бутылку. Быстренько подбежав к ней, я отставила средство от депрессии в сторону, обняла подругу за плечи и попросила:

— Ну же, ну же, дорогая, успокойтесь…

Глянув на Женьку, я спросила:

— Что случилось? Рассказывай! Только коротко, без твоих сентенций и завихрений. И курить завязывай, и так уже на кухне не продохнуть!

— Любовная лодка разбилась о быт! — патетически воскликнул Женька. — Мужчине нужна муза! Если музы нет, где же ему брать вдохновение? Волей-неволей творцу приходится искать себе другую музу!

— Знаешь что, искатель музы, — разъярилась я, бесцеременно спихнув