Физрук: на своей волне - Валерий Александрович Гуров

Он откинулся на спинку кресла, руки бессильно упали на подлокотники. Говорил он быстро, захлёбываясь словами, как человек, который слишком долго держал это в себе.

— У нас и так успеваемость не блестит, — продолжал Леня. — А если отправить их в эту школу, то всё — конец. Учёбы не будет вообще.

Я молча кивнул, давая ему выговориться.

— И самое главное, — продолжил директор. — Уже есть фирма, которая ждёт этого сноса. Они землю под себя метят. Хотят построить здесь что-то своё. А там и связи, и… прости господи, взятки…

Леня замолчал, смотрел на меня глазами загнанного человека. В его взгляде я видел отчаяние человека, прижатого к стенке.

Я невольно ухмыльнулся про себя. Ну да, красиво всё расписали: аварийное здание, новая школа на большее количество мест. По букве закона — чисто, грамотно, даже не подкопаешься. А по сути? Всё та же песня, что и в девяностые — отжать, поделить, поставить перед фактом. Только раньше в лес вывозили, подписи там ставили, а теперь вот бумажками и комиссиями подпирают. Разница, впрочем, небольшая.

В глазах Лени вдруг мелькнул огонёк — слабый, но упрямый.

— Знаете, Владимир Петрович… В девяностые один человек показал мне, что даже если все отвернулись, сдаваться нельзя.

Я чуть подался вперёд, насторожился.

— Я тогда пацаном был, — продолжил он. — Видел, как на наш район попытались зайти нехорошие люди. Все боялись, все молчали… Но один человек дал им отпор. И я запомнил: если уж стоять, то до конца. Я тоже не хочу сдаваться.

До меня дошло, о ком Леня говорил. Прошлое догнало меня прямо в этом тесном кабинете. Директор вспоминал меня. Того самого «человека» из девяностых, которого, по идее, уже давно нет.

Я уставился на Леню.

Чёрт возьми… Приятно. Приятно, что не зря тогда умер и держал удар, когда все остальные отступали. Мелкий пацан всё это увидел, вынес для себя урок и теперь, спустя столько лет, сидит передо мной, директор школы, и повторяет те же слова.

— Вы же понимаете, Владимир Петрович, что не только детям достанется! Наш уважаемый педагогический коллектив окажется выброшен на улицу…

Я наклонился к столу ближе.

— Слушай, а может стрелку организовать? Звякни им, скажи, что надо перетереть. Они ж явно по беспределу идут. Я впрягусь.

Директор моргнул, будто не понимая, к чему я клоню, и выпучил глаза.

— Вот ты говоришь, что пример тебе мужик показал. Так он бы такую шушеру в багажник сложил, вывез в лесок — и вместо того, чтобы школу рушить, они бы себе могилы копали.

— Владимир Петрович…

— Ну а чё, кто район держит? С кем побазарить можно?

Директор оторопело пожал плечами.

— Ну… гороно, — растерянно выдавил он.

— Молдаванин что ли? Ни хрена оборзели! А кто такой — авторитет? Вор?

В голове у меня уже щёлкали старые механизмы: кто кому кум, кто держит общак, у кого слово что-то весит. Я знал, как разговаривать в таких ситуациях, давить и вытаскивать разговор на нужный результат. Для меня это было почти привычным делом.

— Гороно, Владимир Петрович, это управление образованием… — выдавил Леня явно растерянно.

— Ни хрена, они уже и туда залезли!

Директор замахал руками, аж закашлялся от неожиданности. Он закашлялся, хватанул стакан воды, пролил половину на бумаги и вскочил, пытаясь стереть влагу.

— Вам смешно, Владимир Петрович, а у нас беда! — выпалил он.

Леня буквально растёкся по креслу и вздохнул так, будто из него выпустили весь воздух.

— Эх… — сказал он устало. — Не знаю откуда вы все это нахватались… но, к сожалению, времена изменились. Если раньше во главе угла стояла справедливость, то теперь вместо справедливости — закон. А закон, он, конечно, вроде и хорош. Только ему нет дела до человеческих проблем. По букве закона — тут не подкопаешься.

Я хмыкнул. Вот оно, новое время: справедливость списали со счетов, вместо неё выкатили бумажку с печатью. Закон, который должен защищать, на деле стал оправданием для того, чтобы закрыть глаза на людей и их проблемы.

— Альберт Николаевич Прыщаев — уважаемый человек, заметная фигура в городе, с которым лучше не спорить, — пояснил директор.

Я попытался припомнить такого, но память ничего не подсказала.

— И что тут без вариантов, если по закону?

— Есть единственный шанс, — заверил Леня, выдержав паузу. — Если наш класс выиграет олимпиаду, то школу оставят и дадут финансирование. Но… Владимир Петрович, вы, наверное, правы — олимпиаду нам не выиграть. И вряд ли стоит откладывать неизбежное. Я подпишу ваше заявление.

Директор пододвинул к себе моё заявление, взял ручку и уже собрался расписаться.

Я смотрел на него и думал. Смерть в девяностые была ради пацанов. Ради тех, кто бегал по дворам и верил, что свой район — это крепость. Тогда я не отступил. А теперь что? Взять и отмахнуться? Сказать: «не моё» и уйти?

Да и плевать мне на этот их закон. Что за закон, если он против людей? Сами же его придумывают так… Как говорится, законы пишутся так, чтобы их можно было нарушать. И сверху подчас начинают путать справедливость с удобством.

А вообще… закон будет работать только тогда, когда все равны. А пока кто-то ровнее — придётся подравнивать. Как кустики на газоне.

Я перевёл взгляд на заявление. Учителем работать, конечно, западло: зарплаты копеечные, авторитета никакого. Но дело не в этом. Помочь людям надо. Дети — это те же мои пацаны с района. И если я сейчас отступлю — это будет не просто поражение, а предательство самого себя.

А бабло можно зарабатывать и не в школе. Вон трудовик гоняет на иномарке — явно не на учительскую зарплату купил.

Ручка директора уже коснулась бумаги, и я резко поднял ладонь.

— Погоди, Лёня, — сказал я твёрдо. — Не спеши подписывать.

Директор замер, ручка застыла в воздухе. Глаза его метнулись на меня с недоумением.

Я наклонился вперёд, упёр локти в стол.

— Мы своих не бросаем. Я останусь.

Директор не верил ушам.

— Что?.. — выдохнул Леня.

— Ты слышал. Я останусь и выиграю олимпиаду.

На лице Лени смешались шок и надежда.

— Вы… уверены, Владимир Петрович?

— Уверен. И давай уже на ты, а то меня от твоего «выканья» уши режет.

Пауза