Голоса - Борис Сергеевич Гречин

— Родзянки, как его склоняет Солженицын: до семнадцатого года многие так склоняли эту фамилию — Иван воспроизвёл сжато, но чётко, да и вообще все события отречения, с двадцать седьмого февраля по злосчастное второе марта, представил с точностью до часа, едва не поминутно. Он как следует поработал с источниками и давал множественный взгляд очевидцев — великий князь Александр Михайлович, барон Штакельберг; Воейков, Гучков, Шульгин, Керенский, Родзянко; генералы Данилов, Лукомский, Иванов, Рузский, Саввич, Тимановский; полковник Мордвинов — на едва ли не любое происшествие тех дней, он держал эти взгляды в памяти каждый и легко жонглировал ими, он словно плёл из этих воспоминаний сложную ткань…

Одно, впрочем, было сомнительным в докладе Ивана: при всей своей разработанности, тщательности, полифоничности он не предлагал никаких оценок и не содержал выводов. Сам докладчик, осознавая этот недостаток, в конце специально оговорился, что цели сделать окончательные выводы он себе отнюдь не ставил. Да и возможно ли их сделать?

[23]

— Итак, — рассказывал Могилёв, — Иван, закончив свой сухой, умный, ясный доклад, коротко нам кивнул и проследовал к своему табурету.

Штейнбреннер откашлялся:

«Кхм!.. — начал он. — Я не могу не отдать должного основательности проделанной Иваном работы: возможно, это самый качественный аналитический материал из всех, которые мы слышали в рамках проекта, включая даже мой собственный. Но, если пользоваться уже установившейся в группе терминологией, остаётся открытым вопрос про, эм, белые пятна этой конкретной биографии. Или они отсутствуют?»

Иван пожал плечами.

«Я их не обнаружил, — ответил он без особого выражения. — Может быть, потому что и не искал. Да и вообще со стороны видней. Или, может быть, их на самом деле нет».

«Ну как нет? — тут же возразил Борис. — Я сходу несколько назову! Вот одно: был ли у государя шанс сопротивляться? Имелась ли в конце февраля семнадцатого возможность что-либо сделать, если бы случилось чудо, если бы на его месте оказался не он сам, а некий политический гений?»

«Вопрос имеет место, — прохладно согласился Иван. — Но это — не моя история. То есть не история Михаила Васильевича».

«Это наша общая история, — тихо проговорила Лиза. — А вот, разрешите, я добавлю: может быть, Аликс кое в чём была права? Я, наверное, несправедливо к ней отнеслась в конце шестнадцатого: не мне, не мне было судить, не я несла её тяжесть…»

«В чем права?» — как-то подозрительно сощурился Иван.

«А в совете, который дала Ники четырнадцатого декабря! — бесхитростно пояснила Лиза. — Она ему предлагала князя Львова, Милюкова и Гучкова сослать в Сибирь. Вдруг этим, если б он её послушал, всё ещё можно было бы спасти?»

Наши «Гучков» и «Милюков» переглянулись. Альфред усмехнулся, а Марк даже рассмеялся.

«Смех смехом, — продолжил он, — но, что скрывать, заговор мы готовили. Один под моим руководством, другой под руководством князя Львова. Ну, эту ничтожную личность, этого сусального деда я никогда всерьёз не воспринимал… А ещё, помнится, Штюрмера называли «святочным дедом», я сам и называл — глупо, каюсь! Штюрмер, конечно, тот ещё был фрукт, но на фоне Львова — прямо управленец, профессионал, талантище! Ладно: меня царь-батюшка уже простил, намедни, а кто старое помянет…»

«Я бы вас, Александр Иванович, так легко не простила, — неожиданно выдала Лиза. — Я бы о вас молилась, а простить — подождала бы».

«Елисавета Фёдоровна, Господь с Вами! — пробормотал смущённый, даже шокированный Алёша. — А впрочем… впрочем, никого не сужу…»

Марк передёрнул плечами:

«Дело ваше, матушка! — откликнулся он, помрачнев. — Хотя знаете, услышать именно от вас было странно, как-то и… неуютно совсем. А белое пятно биографии Ивана, простите, генерала Алексеева, просто не пятно, а целая простыня, вот какое: насколько он сам был вовлечён в заговор? Михаил Васильич, что скажете? Ведь ни словом не обмолвились!»

«Алексеев», опешив — или нарочито демонстрируя, что удивлён, — откинулся к стене. Округлил глаза. Заявил:

«Я подчинился давлению обстоятельств! Что вы мне, любезный, шьёте нарушение присяги! На себя бы лучше посмотрели…»

«Нет, извините, — парировал «Гучков», даже с какой-то болезненной раздражительностью, непонятно откуда взявшейся. — Про себя я и так всё знаю, но я был политиком, политики присяги не приносят! А вы, ваше превосходительство, принесли!»

«Вы, Александр Иванович, присяги не приносили, а согрешили всё равно, — заговорила Марта, достаточно неожиданно для всех. — Знаете, чем? Вы себя посчитали умней всех людей, живущих в России. Вы думали, что посадите на престол цесаревича, а дальше всё прекрасно устроится само. Вы не замечали, что ваша критика подгрызала самые корни государства — и когда всё дерево повалилось, полетел с него и бедный гемофилический мальчик, и династия, и вы все скопом! И дошло в тридцатых, при большевиках, до людоедства в некоторых губерниях. Вот что вы устроили! Довольны? Это гордыня, Александр Иванович! Это гордыня…»

«Гучков» повернулся к нашей «Матильде», слегка обалдело раскрыв рот. Прежде чем он успел что-либо сказать, «Милюков», снова кашлянув, начал хорошо поставленным лекторским голосом:

«Никакого желания не имею в чём-либо винить своего бывшего коллегу по Думе и первому временному кабинету! «Подгрызали корни», по меткому выражению Матильды Феликсовны, мы все, не он один, а христианские грехи и добродетели — вообще вне поля нашего рассмотрения. И в бедного Михаил-Васильича тоже не собираюсь бросать камня! Но — надеюсь, он не обидится меня за это, — оставив в покое все евангельские метафоры, я всё же считаю нужным обозначить зону неопределённости, и она — едва ли не важнейшая. Вот эта зона: каким образом следует квалифицировать его действия в дни отречения и несколько раньше — юридически? Не морально, не религиозно, а вот — именно юридически? И должен вам сказать, что…»

«А я, Павел Николаевич, не понимаю, почему это важно, — перебил его Иван необычным, надтреснутым, не своим голосом, с явным неудовольствием, актёрским или настоящим (звучало оно, правда, как настоящее). — Вас это беспокоит как чисто теоретическая проблема? Связанная с вашей любимой областью, в которой вы специалист? Так эта область, извините, не всем тут интересна. Вы влезли на вашего любимого конька исторической юриспруденции и теперь погоняете?»

«Ваше высокопревосходительство, я Милюкова очень даже понимаю, хоть не поверил бы никогда, что это скажу! — вклинился «Шульгин». — Нет, это не чисто теоретическая проблема! В ней символизма не меньше, чем отвлечённой теории. Вы, после отрешения осознав свою ошибку, попробовали на Юге России «зажечь свечу» Добровольческого движения. А ваши последователи из вас сделали настоящую икону. Так вот, мы хотим знать: целокупна ли эта икона, или в ней изначально содержалась трещина? Есть ли пятна на одном из наших белых знамён? И, когда