Берегиня - Руслан Валерьевич Дружинин

не растянешь. Халдей заманивал Клока в войну на износ. Плохо сбитое воинство Взлётных и без того часто грызлось между собой, и воевало: кто ловчей за других спрячется; не то что прижатые к своей Каланче Крысюки.

Проходили недели, а Каланча Крысоедов стояла. Ни Ксюша, ни лычка, ни уж тем более сам Клок не могли подобрать к ней верный ход. Перебежчики Скорбных в один голос твердили, что у Халдея завались крысиного мяса, и на запасах он продержится хоть до весны, да и самих перебежчиков с каждым днём уменьшалось.

Но, что хуже всего, Халдей втёр своим загонам с нахрапами, что они последние в Центре, кто за Право стоит и за старый конкретный порядок топит. В пику ему, всё, что творил со своими бандами Клок, выходило навыверт: он кидал нахрапов с добычей, забывал держать слово, злобы ради убивал перебежчиков, хотя те шли, вообще-то сражаться за Клока, своих ломтей прессовал, если те отступали в, или если ему вдруг казалось, что они задумали срез.

Ударили первые холода. Загоны Раскаянья начали мёрзнуть, а до Каланчи Скорбных так и не добрались. Многие, устав от резни, перебегали из одной банды в другую и подыскивали себе местечко получше, иногда вовсе сбивались в шайки ломтей и без банд начинали искать себе тёплый подвальчик для холодов. Раскаянье скукоживалось и распадалось, память о летних победах размылась в осенних дождях, а полной победы над Крысюками – и в помине не видно.

Ксюша в который раз за день поднялась на Тузы – Клок позвал.

– Чё тебе? – остановилась она перед ним в хате Фаныча. Клок обсиживался всё больше на Скиперской Каланче, на улицы, и на другие Вышки – носа своего не показывал, даже велел перетащить к себе грудастую статую нимфы с Кольца. До того расфуфыренные Скиперские Тузы разукрасились ещё и редутами стеклотары с густым чёрным осадком: бутылки и банки валялись под диванчиками и софами, на пухлых подушках и на большущей кровати Фаныча, батареями торчали на табуретках, кушетках и шкафах, перед зеркалами. Чем дольше затягивалась война, тем яростнее Клок пил, обжирался и гарменичал, словно уже всех подмял в городе.

– Замутка нарисовалась одна, – встал с золочёного кресла Крышак и зябко закутался в рыжую шубу. – Голодняк жмёт, жрать банде не че.

– Пробухал всё? – кивнула Ксюша на остатки еды в битых мисках и на бутылки с плесухой. На груди у Клока словно бусы поблёскивали три Посвиста, и каждый мог созвать диких зверей: и оленей, и кабанов, и расплодившиеся к осени стаи ворон.

– Бухай, не бухай, а хрючева на всех не надыбаешь: гуляш по коридору, отбивные по рёбрам у моих пацанов. Халдей, падла, на Каланче не свистит.

– И чё? Свистни сам, у тебя цацек на шее, как прибамбасов у шмохи.

Клок ядовито ощерился и зашипел, что аж изгаженная плесухой слюна потекла начерно.

– Ты с хера ли мне фасоны кидаешь, самая прошаренная, чё ли, ага?! У меня четыре Вышки на шее с загонами, – дёрнул Клок себя за цепочку с Посвистами. – Братва с каждой Каланчи по своим резонам охотится – из-за тебя, бикса, всё к херам полетело! Вороны прут – глушить некому: Скиперские с Лушами не просекают, как ворон чикать, из Карги пацанов – на кропаль, и мы в Раскаянье вороньё не мочили. Крысюковая волна на весь город пёрла, с неё все отжирались, и на дубак мяса затаривали, а нынче Халдей не свистит!

Ксюша со звоном смела пустые бутылки со стула и уселась посреди загаженной квартиры Клока. Она отстегнула шлем и поставила его к себе на колени. К ногам Клока подкатилась пустая бутылка, но он подобрал её: видать, заметил ещё каплю плесухи; выцедил последние чёрные струйки бухла в свою щетинистую глотку, поморщился и занюхал рукавом грязной шубы.

– Я те не мизга на каждой волне жопой светить. Грохнут меня, и не один посвист подрежут, а все, сука, три! Три Свиста на шее мандохаю, как Цаца свои побрякухи! Пыранут где-нить в лесу – своё же бычьё пыранёт, и земля мне бетоном!

– Клок и ворон не ловит, и на охоту не ходит? Чё же это у Колечка жрать не че? – едко кольнула Ксюша.

– Я чё, один всё забарбосил? Хрючева на каждой Каланче до хера было! Эти бажбаны, пока майдан барнаулил, без крышака всё сожрали!..

Голод в бандах – такой расклад Ксюшу совсем не устраивал. Скоро зима, если не начать делать запасы, загоны хвоста кинут в мороз, и само Раскаянье мигом развалится.

– И чё ты, к Халдею на цырлах поскачешь? – Ксюша погладила уродливую корку клея на трещине. – Не ведись. Собери все бригады, в одно место вломим, дочешем до Вышки и Крысюков подомнём. Впаривай загонам пока, мол, у Скорбных мяса – мизге на Гарем не перекидать; как возьмут её – отожрутся.

– Не-е, бикса, не катит, – мотнул взъерошенной башкой Клок. – Нахрапы меня поджали: не надыбаю им в два дня жратвы – пошлют Взлётных на хер и свалят к Халдею вместе с бригадами. Кончили воевать, Ксюха, пора с Халдеем по чистому разойтись: мы ему топляка на Вышку, а он нам крысятину свистнет; так до весны и прочилим: Халдей на своей Каланче, а мы на своих.

– Вы себя к весне перемочите. Халдей дубак перетерпит и вломит вам: Крысюки крепко за Право кучкуются.

– Чё щас, за твою войну жопой порваться! – завопил вдруг Колк блажным голосом, резко к ней наклонился и со злобной усмешкой просипел ей в лицо. – Ты нам чё-нибудь из Башенки-то подгони, а, Серебрянка? Давай, подваллохшным фаршмакам таскала, и нам потаскай. Тогда Клок ничего, тогда Клок воевать очень даже согласный! За сладенькое-то чё не повоевать?..

Ксюша перестала поглаживать трещину на забрале и в упор уставилась на Клока. В хмельных глазах крышака играл хитрый блеск.

– Ты это про чё ваще гонишь, Клочара? – ухмыльнулась она уголком губ. – Ты с кутышни, кто у тебя на районе, дань давно собирал?

– Всё уж ободрали, до донца, Ксюх. Мало…

Под комбинезоном у Ксюши пробежался мороз. Она поняла, как надо сделать, чтоб не вестись на тему Клока, ведь одним рюкзаком Центр всё равно не прокормишь, и ход в Башню палить нельзя.

– Я тебе двадцать три Котла