Опасные видения - Коллектив авторов

идеальном виде она реализована у С. Дорман. Это умение смотреть на действительность с тем бесстрашием, с каким на нее смотрят женщины, когда больше не стесняются себя или зрителей. И я заявляю, что это захватывает дух еще сильнее – из-за неприкрытой правды, которую можно увидеть.

Это запоминающийся рассказ, и он демонстрирует лишь одну из граней таланта, что пишет под простым псевдонимом С. Дорман. Под псевдонимом, за которым стоит следить в будущем.

Спеши, спеши, – говорила птица

Соня Дорман

Спеши, спеши, – говорила птица, – ведь людям

Труднее всего, когда жизнь реальна.

Т. С. Элиот[147]

Поймав свой вопль грязными зубами, она бежала, не слушая голоса, зовущие из каждой щелочки и поблескивающего фасада. Лица в разбитых окнах слились в коллаж ухмылок, а она все бежала, все сжимала вопль в зубах, твердо решив его не выпускать. Ноги ныли от ударов по бетонным шоссе, скакали через трещины и провалы некогда самой оживленной дороги в стране.

– О нет, нет, – всхлипывала она на бегу.

Вьюн хватал за ноги, и она исступленно рвала его пальцами и бежала дальше.

На обочине возникали пути выбора: входы в норы, подземные лачуги. Что-то спланировало с неба и приземлилось рядом, маня к себе, но она стиснула зубы на вырывающемся вопле и смотрела только прямо перед собой, на растресканный асфальт с полосами зарослей по обочинам. Она держалась очевидного пути из страха безнадежно потеряться.

– Сюда, цып-цып, сюда, – окликнула старуха, маня, ухмыляясь, предлагая укрытие – может, за счет ее шкуры, ведь она еще молода и сочна.

– Нет-нет-нет, – вырывалось у нее на бегу. Ведь ей всего тридцать, она уникальна, и быть съеденной – это ничего, ведь люди должны жить дальше, но умереть – это ужасно. Она просто-напросто не хотела умирать. Ни сейчас, когда бежала, спасая свою жизнь, ни потом, когда бы ни пробил ее неизбежный час, но пока что ее волновало «сейчас», а уж «потом» как-нибудь о себе позаботится. Хотя ее уже затрясло от страха за «потом», будто одного «сейчас» мало.

Помни, уговаривала она себя между глотками воздуха, перепрыгивая через расщелину там, где идущая на юг полоса откололась от всего шоссе. Помни, приказывала она себе, задыхаясь, но не в силах обуздать свой разум, мчавший быстрее уставших ног.

Мне всего тридцать, я уникальна, и во всем этом мире, во всей вселенной нет никого, кто был бы мной, с моими воспоминаниями:

СНИМОК 1

Шел снег. Она стояла в перекошенном дверном проеме, в шерстяных чулках против зимней погоды, и ждала Марна. Они собирались подстрелить кого-нибудь на ужин. Все вокруг она видела в негативе, как диктовал лунный свет: белые деревья, темные провалы между сугробами. Перо рядом с ней словно дышало.

– Эй, пошли, – сказал Марн, взяв ее за плечо, и они поплыли, словно две темные снежинки, через припорошенную траву к опушке. – Закоптим, – уверенно сказал Марн, и у нее пошла слюна. В коптильне было жарко и темно – утроба, рождающая все самое лучшее. Ей несказанно повезло быть женщиной старосты. Ее детям не так холодно и голодно. И все-таки, слыша плач других детей, она чувствовала что-то липкое внутри. Марн говорил, она просто еще молодая.

Ее меха – в полоску, как у тигра. Дочь старосты и жена старосты. Высокая, грамотная, исключительная и скоро, на спящих мягких шкурах, будет гореть, как мясо, в огне Марна.

– Сюда, сюда, отдохни малость, – окликнула ее девчушка, но она только побежала быстрее, потому что зубы девчушки блестели, как кинжалы. Она всхлипывала (только про себя, приберегая дыхание для бега): «Нет, я не могу умереть, я не готова. О нет, нет», – и то же самое она повторяла в ту зиму, когда:

СНИМОК 2

Сады не плодоносили, олени отощали от голода. Высоко в горы ушло все живое – все, кроме зверей, убитых у открытой воды. К солнцестоянию открытой воды уже не осталось. Уснула на дне озера рыба. Не поднималась к холодным голубым прорубям корюшка. Шкуры на ногах скрипели и шли трещинами, перестала дышать труба коптильни, загасли почти все огни.

В том голоде и родилось ее третье дитя, с кривой ногой. Подняв его, Марн сказал: «Не годится» – и свернул ему шею.

– О нет! – воскликнула она, сжимая свой распухший живот обеими руками и чувствуя, как бежит по бедрам кровь. – Нет, нет! – кричала она старосте, своему мужчине: девять месяцев в жаркой тьме, в ожидании – и только ради этого? Всех нас ждет только это?

Марн передал мертвого младенца старухе, которая унесла его в коптильню. А она лежала в крови и слезах, плакала по шкворчащему жиру младенца. Потом глаза высохли – и ее, и младенца, в дыму, – и она почувствовала, что это больше, чем можно просить от женщины.

Когда растресканный бетон перед ней раздвоился – одна полоса шла на юг, другая – на запад, – она замерла, чтобы понять, насколько оторвалась, но тут на развилке показались двое юнцов с ножами.

Больше всего на свете хотелось остановиться и передохнуть. Особого выбора ей не давалось: либо бежать и бежать, либо остановиться и быть убитой. Она не могла взвесить одно против другого, хоть и знала, что на самом деле никакой это не выбор.

– Отдышись, – лыбились ей подростки, и она, не задумываясь, выбрала дорогу на запад. Один бросил наудачу нож ей вслед, порезав плечо. Не обращая внимания на струящуюся бледную кровь, она продолжала бег. «Я не могу умереть сейчас, –    думала она. –    Я не умру никогда. Я единственное „я“ в этом мире». Она знала, что ее слишком много, чтобы так просто потерять, слишком много того, чем не может быть никто другой, и все это драгоценно, незаменимо. Почему они не понимают, как важно для нее выжить? В ней был:

СНИМОК 3

После тяжелой зимы железный мир раскололся и зацвели цветы. Это было так удивительно. Она миновала то место, где захоронена последняя кость Марна (только в случае старосты череп хоронили невредимым, с челюстью на месте, словно он еще говорит со своими людьми), и спустилась к берегу, где купались дети. Этой весной ее Нили вырос. Возмужал, несмотря на зимний голод. Его хотя бы помогал кормить Папакаша, он и подарил ему эту весеннюю силу.

– Ах, весна, – произнес расслабленный голос. Это был Тичи, под ивой. Он мог бы стать следующим старостой, если бы не был слишком для этого ленив, и, скорее всего, обречен на коптильню, если