Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Напишу, — сказала она медленно, — что лечу я его брата водой кипячёной, мёдом, чесноком, чистой холстиной и баней. А если его благородию это не по нраву — пусть приедет и посмотрит. Заодно помоется.

— Помоется… воевода… — прошептал гонец так, будто речь шла о чуде вселенского масштаба.

Милана усмехнулась.

— Ничего, — сказала она. — У нас тут теперь все равны перед мылом.

Она не знала ещё, что слова эти скоро облетят всю округу, что бабы будут шептаться у колодцев: «Слыхала? Вдовушка-то сказала: все равны перед мылом!», что кто-то будет злиться, кто-то смеяться, а кто-то — потихоньку гордиться.

Она только знала, что сегодня ей опять предстоит идти к Илье, менять повязку, варить новые отвары, учить Акулину, ругаться с мужиками, которые попытаются сэкономить на глубине нужника, и объяснять Домне, что мыло — не для того, чтобы его в печь бросать «для запаху».

А где-то там, в другом уезде, сидит воевода Добрыня, морщит лоб над резами на дощечке и думает: «Что за баба такая, которая требует, чтобы я мылся?». И чем дольше он думает, тем ближе он к тому моменту, когда приедет и встрянет в эту мыльную, травяную, шумную войну.

И Милана, фельдшер из XXI века, вдова воеводы из XVII, внезапно поймала себя на том, что ей… любопытно. Не страшно, не досадно, а именно любопытно.

— Ну что, — сказала она вполголоса, будто воевода уже был где-то рядом. — Приходите, гражданин Добрыня. У нас тут приём по живой очереди.

Глава 6

ГЛАВА 6

…в которой Илья вставляет Милане такой диагноз, что знахарки крестятся, Акулина спасает репутацию мыла, а Добрыня становится проблемой, о которой хочется думать именно в бане

Утро началось с драки за мыло.

Не метафорической драки, не выяснения, кто первый в баню, а самой настоящей, с воплями, отбиранием добычи зубами и размахиванием ухватом. Милана, выскочившая во двор, увидела двух баб — Федору и Теклю — которые тянули за один кривоватый брусок, будто это не мыло, а ключ от рая.

— Отдай, старая корга! — вопила Федора. — Я вчера трижды руки мыла, мне положено!

— А я, по-твоему, чужая⁈ — Текля отчаянно хватала мыло, не уступая ни пяди. — Я внука твоего из ямы вытаскивала, когда он туда как поросёнок полез!

Милана зажмурилась, вдохнула, подняла руку:

— Так! Хватит! Сейчас обе получите по куску, но при одном условии: если хоть раз я услышу от вас, что мыло вы используете, чтобы мужики им смолили телеги — я вас самих натру и проверю трение на практике.

Федора и Текля синхронно перекрестились, мыло выпустили, как горячий уголёк. Пелагея тихо пискнула:

— Мамка… они боятся…

— Умница, — сказала Милана. — Будем строить здравоохранение на страхе и гигиене.

* * *

Работы было столько, что Милана не заметила, как пролетело утро.

Приходили с царапинами, с головной болью, с опухшими ногами, с тревогами, которые лечатся не травами, а возможностью выговориться. Приходили, чтобы просто постоять рядом — будто надеялись, что воздух возле неё чище.

Акулина работала рядом, не отставая ни на шаг. Уже не просто передавала тряпки, а помогала, запоминала, осмысливала.

— Если рука у мужика опухла — мылом ему не поможет? — шепнула она, когда удалился очередной пациент.

— Мылом — только если он будет этой рукой людей трогать, — буркнула Милана. — Тут гной под кожей сидит. Лук сырой на ночь. Утром нагреть камушком. Дальше посмотрим.

Акулина кивала так, будто слова Миланы надо вырезать на каменной плите. Улита и Авдотья косились, но спорить не решались.

— Баарыня, — Авдотья не выдержала, — а вы точно не ведьма?

— Нет, — Милана посмотрела на свои руки, пахнущие луком, дымом и щёлоком. — Ведьма бы уже вас всех мышами обратила. Я — хуже. Я вас лечу.

Авдотья передёрнула плечами.

* * *

К полудню Домна прибежала с порога:

— Баарыня! Там Илья! Очнулся!

Сердце Миланы подпрыгнуло. Она бросила всё — и пошла.

В избе у Ильи пахло лекарствами, мёдом, влажной тряпкой и надеждой. Мальчик лежал с открытыми глазами, бледный, но живой.

— Баарыня… — прошептала мать. — Он с утра воду сам просил… и ел ложку каши.

Милана опустилась рядом, потрогала лоб. Тёплый. Не обжигающий.

— Илья, — мягко сказала она. — Ты меня слышишь?

Губы мальчика дрогнули. Он открыл глаза шире:

— Ты… чудница… ты меня… из темноты вернула.

Знахарки за её спиной перекрестились, Пелагея ахнула.

— Я тебя не из темноты, — поправила Милана. — Я тебя из дури и грязи вытянула. Разница большая.

Илья моргнул:

— А брат… он придёт?

Милана приподняла бровь:

— Добрыня? Придёт. Куда он денется. Ты что, ему нужен?

— Он… — мальчик с трудом повернул голову, — он самый… правильный… только гордый. Сильный. Ему бы твой мёд… и баню…

Милана оторопела. Потом выдохнула:

— Я подумаю над рецептом его лечения. Баня у меня универсальная.

Пелагея прыснула, мать Ильи прижала к горлу ладонь.

* * *

Когда они вернулись во двор, мыло уже разошлось в народ. И вместе с мылом — слухи.

— Баарыня, — шептали бабы, — вы ведь теперь почти святая. Не зря батюшка говорил: чистота — к Богу ближе.

— Милана святая? — фыркнула Домна. — Это вы у печи скажите, как она вчера на Семёна глянула. Вот там и Бог бы перекрестился.

Но говорили всё равно, и в голосах звучало уважение — такое новое, что Милана не знала, куда его девать.

Она села на лавку, устало вытянула ноги. Пелагея устроилась рядом, сунула ей в ладонь яблоко.

— Мамка… — девочка спросила осторожно, — а ты… Добрыню не боишься?

— Бояться? — Милана задумалась. — Нет. Я боюсь только одного: что он решит, будто знает, как мне жить. Вот тогда… тогда лечить буду уже его.

Пелагея кивнула так серьёзно, будто мама объявила план сражения с самим царём.

— А если он тебе скажет, что ты должна к нему… ну… замуж?

Милана поперхнулась яблоком.

— Тогда, Пелагея, я покажу ему наш нужник. И скажу: «Вот, воевода, твоё счастье. Тренируйся».

Пелагея упала на бок от смеха, каталась по лавке,