Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

Воевода чуть дернул уголком губ. То ли от облегчения, то ли от раздражения её манерой.

— Вести меня не надо, — сказал он. — Я и дорогу до избы знаю. Мне хотелось сперва понять, кто вы такая.

— Я — вдова, которая не хочет лишних покойников, — спокойно ответила Милана. — И фельдшер.

— Кто? — не понял он.

— Лекарь полевой, — пояснила она. — Тот, кто с раненым рядом, когда совсем худо. Не в городе под крышей, а прямо там, где кровь. Я такой и осталась. Только кровь теперь не в моём мире, а в вашем.

Он прищурился.

— Вы говорите странно.

— Я вообще странная, — согласилась Милана. — Но помогают мои странности людям. Вам этого достаточно?

Во дворе кто-то тихо охнул. Знахарки переглянулись: так с воеводой ещё никто не разговаривал.

Добрыня медленно спрыгнул с лошади. Движения — точные, выверенные, как у человека, привыкшего к бою.

— Пойдёмте, — только и сказал он.

* * *

В избу Ильи он вошёл первым. Милана — следом. Остальные повисли у порога, как связка чеснока — никого явно не приглашали, но уйти от зрелища они тоже не могли.

Илья, услышав шаги, шевельнулся, приподнял голову. Щёки его уже не горели пунцовым, но были чуть розовыми. Глаза — ясные, хоть и подернутые слабостью.

— Брат… — выдохнул он. — Пришёл…

Добрыня сделал два шага и остановился у лавки. На миг в его лице исчезло всё: и воеводская суровость, и настороженность, и гордость. Осталась только человеческая боль — та самая, которую стараются не показывать никому.

— Глупый ты… — тихо сказал он. — Куда полез? Ради чего? А? Дружинник…

— Ради чести… — попытался улыбнуться Илья. — И… ради того, чтобы ты мной гордился.

— Я тобой и так горжусь, — отрезал Добрыня. — Но мог бы гордиться и живым.

Милана отвернулась на секунду, чтобы скрыть собственный ком в горле. Потом взяла себя в руки.

— Воевода, — сказала она строго, — если вы сейчас разревётесь, у него жар вернётся. Сильные эмоции пока вредны. Орать будете позже. На дворе. На старосту.

Добрыня медленно перевёл на неё взгляд.

— Вы учите меня, где мне орать? — спокойно уточнил он.

— Я вас учу, как брату вашему не сдохнуть от вашей же любви, — не менее спокойно ответила Милана. — Можете считать это дерзостью, можете — заботой. Мне всё равно. Я работаю.

Она подошла ближе, проверила повязку, пригладила холст. Потом, не задавая вопросов, взяла кружку, налила в неё отвар, подула, поднесла Илье.

— Пей, — мягко сказала. — Твой брат пришёл, так хоть не подведи его, не помирай раньше времени.

Илья осилил несколько глотков. Жар убывал потихоньку, но был ещё далеко от нормы.

Добрыня всмотрелся в повязку, в ровный узел, в чистоту краёв раны.

— Тут… — медленно произнёс он, — нет сала. Нет паутины. Нет… грязи.

— Наблюдательный, — одобрила Милана. — Да, тут чисто. Потому что мы это всё вымыли. И продолжим мыть.

Он приподнял бровь:

— Мылом? — в его голосе прозвучало такое сомнение, будто она только что сказала «с цветочной пыльцой единорогов».

— Мылом, — подтвердила она. — Вода, щёлок, жир. Слышали о таком?

— Щёлок — знаю, — сдержанно ответил он. — Им полы натирают. Женщины жалуются.

— Будут жаловаться меньше, когда перестанут чесаться, — парировала Милана.

Илья захохотал, хоть и слабо. Его смех прозвучал так неожиданно, что мать, сидевшая у ног лавки, всхлипнула.

— Она… — выдохнул он, глядя на брата, — она правда чудница, Добрыня. Но хорошая.

Добрыня промолчал. Только кивнул — и то так, будто признание это далось ему через силу.

* * *

Когда они вышли из избы, на дворе уже стемнело. Небо над деревней потемнело, лишь красная полоса у леса напоминала, что день был долгим. В воздухе висел запах дыма, простокваши и квашеной капусты. И ещё — тонкая, упрямая нотка мыла.

— Благодаря вам он жив, — глухо сказал Добрыня, не глядя на Милану.

— Благодаря мне ему всё ещё нужно пить, — поправила она. — И не давать соседским бабкам его лечить «по старинке». Если в ране снова окажется сыр, сало или медвежий жир — лично вас заставлю это есть. Живьём.

Он повернулся к ней резко:

— Вы со всеми так говорите?

— Только с теми, от кого зависит, будут ли жить люди, — спокойно ответила она. — Если хотите, могу начать шептать поклоны и просить благословения. Но тогда я буду… бесполезной.

Он всмотрелся в неё. В её лицо, далёкое от идеалов красоты. В усталые глаза. В мозолистые, крепкие руки, больше похожие на мужицкие, чем на дворянские. В осанку — не изящную, но устойчивую.

— В моём уезде, — медленно сказал он, — людей лечит лекарь. В городе. По приказу. А в деревнях — знахарки. По привычке. Вы — ни то, ни другое.

— Я — будущее, — неожиданно честно ответила Милана. — Хотите вы того или нет.

Он хмыкнул. Не по-доброму, но и не по-злому.

— Смелые слова, вдова.

— Только потому, что вы ещё не видели, как у нас теперь баня работает, — отозвалась она.

— Баня… — в голосе его мелькнула тень иронии. — Это та, куда вы женщин загоняете?

— С детьми. И мужиков буду, — пообещала Милана. — Вот вы у меня далеко не уйдёте. Увидите — сами захотите.

— С чего вы решили, что я захочу? — сухо уточнил он.

— Потому что вы не идиот, — ровно сказала Милана. — Вы воевода. Видели кровь, видели смерть, видели грязь. А я вам покажу, что бывает, когда грязи меньше. Сначала не поверите. Потом привыкнете. Потом будете думать, что это вы додумались.

Он приподнял бровь.

— Вы дерзкая.

— Я рациональная, — возразила она. — Смотрите.

Она шагнула к колодцу, зачерпнула из стоящего рядом ведра воды — мутноватой, с плавающими соринками.

— Вот этой водой вы пьёте. Детей поите. Раны промываете. — Она поставила ведро на землю. — А теперь представьте, что эта вода кипячёная. Чистая. Без вот этого всего, — она махнула рукой в сторону плавающей соломинки. — Что лучше?

— Чистая, — отозвался он, не