Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

Рэнд без конца щелкает крышкой белого портсигара.

– Я спросила что-то типа: значит, ты говоришь, что сидел бы тут со мной весь такой озабоченный и интересующийся, если бы я была жирухой в прыщах и, типа, с лошадиной мордой? А он ответил, что не знает, он работал с самыми разными людьми, и кто была страшненькая, кто – красивая, сказал, это больше зависит от того, как они защищаются. Защищаются из-за реальных проблем – или просто откровенные психопатки и, глядя на него, видят какую-нибудь там типа блестящую страшную четырехликую статую – тут уж ничего не поделаешь. Только если он что-то чувствовал в человеке и думал, что может понять, может предложить реальный межличностный разговор и помощь вместо просто этой неизбежной темы «врач-и-институт».

– Ты приняла это как ответ на свой вопрос? – говорит Дриньон безо всякого удивленного или осуждающего выражения, насколько видит Мередит Рэнд.

– Нет, я сказала что-то саркастичное, типа «бла-бла-бла, все ясно», но он сказал, что это не настоящий ответ, он хотел ответить на вопрос, так как знал, какой он важный, он абсолютно понимает опасения и подозрения из-за того, стал бы он вообще на самом деле заботиться и обращать внимание, если бы я была некрасивая, потому что, сказал он, в действительности в этом и есть моя ключевая проблема – та, что последует за мной из Зеллера и с которой мне придется разбираться, иначе я вернусь сюда или чего похуже. Потом сказал, уже скоро отбой, на сегодня пора закругляться, и я ему, типа, ага, говоришь, есть такая вот важная ключевая проблема, с которой надо разбираться, а то хана, – и потом сразу все, пора баиньки? Как же я выбесилась. И потом в следующие два-три вечера его вообще не было, и я абсолютно психовала, и был только другой санитар, а дневной персонал тебе вообще ничего не говорит, они только видят, что ты взбудораженная, и докладывают, что ты взбудораженная, а по какому-такому поводу взбудораженная – вообще-то плевать хотели, никому даже неинтересно, что там у тебя за вопрос, если ты в стационаре – ты уже не человек и тебе ничего не обязаны объяснять. – Рэнд изображает на лице бессильную отстраненность. – Оказалось, он попал в больницу – настоящую больницу; когда сильное воспаление, сердце уже не качает кровь до конца, и получается примерно как, что называется, застойная сердечная недостаточность; тебя кладут на кислород и мощные антивоспалительные.

– Значит, ты волновалась, – говорит Дриньон.

– Но тогда я этого даже не знала, только знала, что его нет, а потом выходные, и вернулся он, в общем, нескоро, и сперва, когда он вернулся, я абсолютно выбесилась и даже не разговаривала с ним в коридоре.

– Поскольку тебя бросили.

– Ну, – говорит Рэнд, – я приняла очень близко к сердцу, что он так меня раззадорил и наговорил таких серьезных психотерапевтических штук, а потом свалил, будто это просто садистская игра, и, когда на следующей неделе вернулся и позвал меня из комнаты с теликом, я просто прикинулась, что смотрю сериал, и прикинулась, будто его там даже нет.

– Ты не знала, что он попал в больницу, – говорит Дриньон.

– Когда я узнала, как он болен, мне стало довольно стыдно; как будто я вела себя как избалованное дитя или девчонка, которую кинули на выпускном. Но еще я поняла, что волнуюсь за него, почувствовала, что чуть ли не нуждаюсь в нем, и, не считая папы и пары друзей в детстве, я даже не помнила, когда в последний раз на самом деле волновалась и нуждалась в ком-то. Из-за красоты.

Мередит Рэнд спрашивает:

– Ты когда-нибудь, типа, обнаруживал, что волнуешься о человеке, только когда его не оказывается рядом, и весь такой, типа, «О боже, его нет, что же теперь делать?»

– Нет.

– Ну неважно, но это произвело мощное впечатление. В итоге, когда я наконец сказала «ну ладно, фиг с тобой» и снова начала общаться с ним в общей комнате, мне уже казалось, что я его выбесила и как бы оттолкнула, когда тогда спросила, стал бы он со мной углубляться в тет-а-тет, если б я была жирной и косоглазой. Типа, его это выбесило, или он наконец решил, что я настолько циничная и подозрительная – думаю, будто мужики интересуются мной только из-за красоты, – что наконец решил, что не сможет мне запудрить мозги, будто действительно за меня волнуется, чтобы завалить или даже попросту потешить свое эго – мол, так называемая девчонка в него втюрилась, волнуется за него и пишет его имя в дневничке сотню раз большим курсивом с завитушками, ну или что там его прет. Думаю, вся эта гадость возникла, так как я злилась, что он так просто пропал, думала я, и просто меня кинул и оставил. Но он не обиделся; сказал, что видит, откуда у меня такое ощущение, учитывая мою истинную проблему, и потом еще какое-то время, думаю, позволял мне думать, будто не приходил в те дни на работу только ради того, чтобы я сама увидела свою проблему, поняла, в чем она, и увидела ее как она есть.

– Ты требовала объяснений? – спрашивает Дриньон.

– Да кучу раз. Самое странное, что теперь, после стольких лет, даже не помню наверняка, выложил он это наконец сам или подвел меня к тому, чтобы я сама ее разглядела, – говорит Мередит Рэнд, теперь уже немного поднимая взгляд, чтобы смотреть в глаза Дриньону, что, если подумать, довольно странно, учитывая их рост и соответственные положения за столом, – так называемую ключевую проблему. – Лоб Дриньона слегка морщится. Она вращает пальцами одной руки в жесте обработки или резюмирования: – Субъект, считающийся очень красивым, хочет нравиться не только за свою красоту и злится, что не нравится и никого не заботит по причинам, с красотой никак не связанным. Но на самом деле это для нее все фильтруется через красоту: это она настолько злая и подозрительная, что даже не сможет принять настоящую, истинную заботу без двойного мотива, даже если ее предложат, потому что в глубине души это она, сам субъект, не верит, что у кого угодно мотивом для заботы может быть хоть что-то, кроме красоты или сексуальности. Ну, у кого угодно, кроме ее родителей, – вставляет Мередит, – милых, но довольно недалеких, да и вообще это же только ее родители – а мы говорим о людях во внешнем мире. – Она подытоживает жестом – возможно, ироничным, а возможно, и нет. – Субъект на самом деле и есть