Мученик - Энтони Райан

— Кто выступит с оружием в руках на защиту этого предателя?

Этот ритуальный вопрос задавали в толпу во всех подобных случаях, вот только сегодня никакой толпы не было. Всю публику этого фатального представления составляли солдаты Короны и Ковенанта и королевские придворные. Горожан, начавших было собираться ни свет, ни заря, быстро вытеснили с площади, и выставили кордоны стражников, чтобы за кончиной Самозванца наблюдали только приглашённые. Сложно было винить Леанору за то, что она так придумала — ведь предоставить Локлайну публику для последних слов было бы равносильно приглашению к бунту. Резня в Долине получилась масштабной, но далеко не исчерпывающей. Множество упрямых бунтовщиков благодаря буре сбежало на север, и среди них леди Десмена Левилль. Мои шпионы принесли множество слухов о бунтовщиках, наполнивших город в надежде спасти своего любимого Истинного короля. Однако последующие исследования не выявили убедительных доказательств чего-либо, помимо резких подстрекательств, которые шептали разочарованные керлы, а такие настроения легко излечить, поколотив пару человек в переулках.

Быть может, именно из-за отсутствия публики Локлайн отказался от речи. Когда светящий Дюрейл подошёл выслушать его завещание, Самозванец покачал головой. С такого расстояния слышно было плохо, но я расслышал.

— Я уже составил завещание, ваше сиятельство, — чистым недрогнувшим голосом сказал он. — Но спасибо за вашу заботу.

Его запястья и лодыжки сковывали кандалы, но они не помешали ему поднять руки в сторону тенистой платформы, где сидела Леанора.

— Кузина, разве ты меня не обнимешь? — выкрикнул он. — Разве члены семьи не должны в такие моменты поддерживать друг друга небольшими утешениями? — В его голосе я с любопытством услышал отсутствие насмешки, словно это была искренняя просьба осуждённого. И всё же, какой бы искренней ни была просьба, Леанора не снизошла до ответа. В тени от навеса её лицо было плохо видно, но я почти не сомневался, что на нём застыло выражение мрачного удовлетворения. Я уже неплохо её знал, и ясно было, что она не станет наслаждаться ужасным зрелищем, которое ждёт впереди, но и отворачиваться от него не станет. Смерть брата требовала расплаты, которая, по её мнению, ещё не выплачена полностью, несмотря на всю пролитую в Долине кровь.

Снова посмотрев на эшафот, я прищурился в надежде разглядеть характерную выпуклость щеки Локлайна, в момент, когда он раскусывает маленькую капсулу, покрытую воском, которую я дал ему прошлой ночью.

— Сильно кусните и вылейте содержимое на язык, — сказал я. — Меня заверили, что она очень быстро… действует.

— Вы хотите, чтобы я предстал перед Серафилями трусом? — спросил он, и поджал губы, разглядывая подарок размером с боб.

— Вы же знаете список пыток, предписанных для архипредателя, — ответил я. — Вы заслуживаете смерти, от неё я вас не избавлю. Но остальное…

— Если я заслуживаю смерти, то чего заслуживаете вы? Ведь наши преступления не уравновесятся, если их положить на весы? Не забывайте, я знаю вашу историю, Элвин.

— Вы грешили на дюжину лет больше, чем я.

— Можно ли назвать короля грешником, если всё, что он делал, он делал на службе своему народу? А если можно, то разве вашу Помазанную Леди нельзя назвать грешницей?

Тогда я от него отвернулся, стиснув зубы, чтобы остановить крик, который подозвал бы стражу к двери камеры. Часто во время наших встреч этот человек вызывал во мне гнев. Подозреваю, он считал это главным своим развлечением.

— Принимайте или не принимайте, — сказал я, направляясь к двери. — Я сделал для вас всё, что мог.

— Не совсем всё.

Я уже собирался постучать в дверь, чтобы привлечь внимание ключника, но остановил руку.

— Ещё вы можете быть там, — продолжал Локлайн. — Завтра. Я бы хотел, чтобы вы стали свидетелем и записали то, что увидите — эпилог к завещанию, на которое мы положили столько сил. Вот и всё, о чём я прошу вас, милорд.

И потому я пришёл. Пьяный и злой, мечтая оказаться где-нибудь очень далеко отсюда, но всё же я пришёл, потому что он меня попросил. С первого надреза лезвия палача я знал, что он не проглотил содержимое капсулы. Как напрягалась его обнажённая грудь от поцелуев клинка, как он сжимал зубы — стоически и решительно отказываясь закричать. Этот человек полностью чувствовал всю боль, которую ему причиняли. Список пыток, которые претерпел Самозванец, знаменит своей длиной и изобретательностью — от сдирания кожи с груди, так, что показались рёбра, до раскалённого добела железа, которое прижимали ему меж бёдер. Я уверен, что ты, возлюбленный читатель, порадуешься, что тебя избавили от всех подробностей. Однако ослепление необходимо упомянуть на этих страницах, ибо это был единственный раз, когда он закричал. Всего одно слово, вылетевшее, словно боевой клич, из разинутого рта, когда в глазницы забивали гвозди:

— МАМА!

Это слово ещё несколько раз эхом пролетело над площадью, а Локлайн упал в лужу своей крови и выделений, и к нему подошёл палач, чтобы наконец накинуть петлю ему на шею. В последующие годы многие будут размышлять об этом слове, выискивая смысл в предполагаемой загадке. Почему «мама», а не что-то более полезное? Что-то на века? Строку из писания или призыв к новому восстанию? Разумеется, я записывал его завещание, и оттого знаю, почему. Несмотря на всю свою открытую любовь к простолюдинам Альбермайна, по-настоящему Магнис Локлайн за всю свою жизнь любил только одну душу. Я верю, что в свою безымянную могилу он отправился, переполненный отчаянной надеждой, что она будет ждать его на той стороне Божественных Порталов.

Надеюсь, дражайший читатель, ты не будешь судить меня слишком сурово за крайнюю трусость, ибо я не стал ждать и наблюдать за тем, как Самозванец, дёргаясь, наконец испустил дух на конце верёвки. Когда на шее Локлайна затянулась петля, я развернулся, протолкался через ряды войска Ковенанта и отправился на поиски забвения, которого только и жаждал. Конечно, я не нашёл его, потому что на дне бутылки можно найти лишь стекло. Если она хорошо отполирована, то можно даже, к несчастью, увидать там пьяного себя, уставившегося в ответ, как случилось и со мной в грязном, вонючем притоне в какой-то забытый мучениками час.

— Ещё! — помню, как проревел я бармену, отбросив бутылку вместе с уродливым отражением, которая тут же разбилась об перепачканную сажей кирпичную стену. — Ещё бренди королю лжецов! И не разбавляй водой, жалкий говнюк! Я лорд, блядь!

Во сне голос Локлайна звучал, как наяву: спокойный, размеренный, бесстрашный.

— Священник сказал мне, что это величайшая авантюра, — повторил он те же слова,