Внедроман. Полная версия - Алексей Небоходов

пробуждается жажда перемен и ещё более дерзких экспериментов. И хотя он не мог предсказать, каким именно оно будет, он точно знал: после сегодняшнего дня советская подпольная культура уже никогда не станет прежней.

Последние зрители покидали зал, продолжая обсуждать спектакль. Михаил задумчиво смотрел на опустевшую сцену, где недавно звучали стоны и громкая музыка, и где только что родилась легенда. Эротический мюзикл по Чехову стал новым языком, объединившим искусство и протест, революцией, о которой теперь будут шептать с восхищением и страхом, обсуждая её тайно от посторонних глаз.

Он улыбнулся, чувствуя, как удовлетворение наполняет его тело теплом. Этот спектакль изменил его жизнь и жизнь всех присутствующих. Стоя в тишине за кулисами, Михаил знал: впереди ждут новые дерзкие идеи, которые он обязательно воплотит. Сегодня родилась легенда, которой суждено жить годами.

Глава 25. Гайки, которые недокрутили

Минуло несколько лет. В восемьдесят третьем году Михаил сдержал слово, данное Ольге: купил кооперативную квартиру на юго-западе Москвы. Это было одно из редких обещаний, которые он действительно выполнил. Дело было не в настойчивости Ольги, а в том, что Михаил, дважды проживший жизнь, привык мыслить не желаниями, а обязательствами – так ему было проще укрепиться в зыбком настоящем.

Квартира стоила фантастические по тем временам двадцать тысяч рублей, оправдывая вложения. Просторные комнаты с кремовыми стенами были наполнены лёгкостью, совершенно чуждой советскому быту. Мебель доставил неугомонный Алексей, который, грузно шагая по паркету, не преминул заметить:

– Ну, Миша, Югославия тебя не подвела. А ты её?

На полках с музейной аккуратностью выстроились книги и журналы на иностранных языках. Михаил иногда перелистывал страницы, пытаясь в чужих словах найти подтверждение собственного бегства от реальности. Ольгу же больше занимали фотографии западных актрис с совершенно не советскими улыбками.

– Вот это жизнь, – вздыхала она. – А мы здесь только притворяемся.

В трёхкомнатной квартире жили Михаил, Ольга и её пятнадцатилетний сын Серёжа – странный подросток, слишком ранимый, чтобы не прятаться за угрюмостью. Михаил временами ловил себя на мысли, что видит в нём отражение собственной юности – с теми же неуклюжими попытками самоутвердиться, которые он старался забыть.

Серёжа обычно запирался в комнате, заваленной пластинками с полузапретными рок-группами, и в редкие минуты откровенности выходил на кухню, задавая Михаилу вопросы, от которых взрослым становилось не по себе.

– Дядя Миша, – спросил он однажды, глядя прямо в глаза, – коммунизм ведь скоро наступит, правда?

– Ну… – Михаил замялся, подбирая слова. – В жизни не всё так просто, как в учебниках.

– Зачем тогда в школе врут? – упрямо продолжал Серёжа, будто проверял Конотопова на прочность.

– В школе объясняют просто, чтобы каждый понял, – осторожно ответил Михаил. – Потом сам разберёшься, что к чему.

Он часто думал, что юность Серёжи проходит в эпоху двойных стандартов, в которой сам Михаил оказался дважды. В таких размышлениях ему виделась мистическая насмешка судьбы, отправившей его обратно в молодость с опытом, от которого не было никакой пользы.

Между тем за окном жизнь менялась. В стране правил Андропов, и это чувствовалось в мелочах: люди на улицах одевались аккуратнее, стараясь не привлекать внимание милиционеров, теперь чаще проверявших документы. Разговоры в общественных местах стали осторожнее – будто каждый прохожий знал, что за ним наблюдают.

Михаил особенно остро ощущал эту перемену. В переходах и на площадях стало тише. Музыка звучала лишь по праздникам, очереди в магазинах вытягивались не столько за дефицитом, сколько за подтверждением собственной нормальности, а фарцовщики замерли в движениях, прислушиваясь к чему-то тревожному в воздухе.

Однажды, возвращаясь домой с овощной базы, куда Михаил иногда заходил к Владимиру Фёдоровичу, он наткнулся на патруль дружинников. Попросили документы, и Михаил ощутил знакомый холодок, который, как он надеялся, остался в другом времени.

Дружинники внимательно изучали паспорт и шептались, пока старший не спросил прямо:

– Товарищ, а лицо у вас знакомое. В кино не снимались?

– Нет, – спокойно улыбнулся Михаил. – Я только смотреть люблю.

Отпустили быстро, но осадок остался. Вернувшись домой, Михаил долго сидел в кресле, глядя, как медленно загораются и гаснут огни в соседних окнах, будто люди за ними тоже не решались показать жизнь целиком.

Ольга подошла тихо, уловив его настроение:

– Что-то случилось?

– Ничего особенного, – ответил он вымученно.

Она не расспрашивала. Села рядом, взяла его за руку и замолчала, разделяя тревогу, которую Михаил не мог сформулировать. Серёжа осторожно выглянул из комнаты, постоял в дверях и вновь скрылся в своей юности, оставляя взрослых решать свои загадки.

Сумерки сгущались, и Михаил вдруг понял, что стабильность, которой он добивался последние годы, была всего лишь иллюзией – зыбкой и временной, как советское счастье. Он ощущал, как за дверью уже стоит новая эпоха – строгая и холодная.

Он снова не понимал, как жить в мире, где всё начиналось заново. Михаил глубоко вздохнул: – Пора заканчивать этот фильм. Только сценария другого пока нет.

Ольга ничего не ответила. Едва заметно сжала губы и отвернулась к окну, за которым наступала ночь, наполненная тревожным молчанием.

Михаил вновь задумался: ощущение, что фильм его жизни снимал кто-то другой – равнодушный, с холодными и туманными намерениями, становилось навязчивым.

Давление КГБ сжимало его повседневность, как тугой воротник, проявляясь в мимолётных взглядах незнакомцев, в тихом стуке каблуков за спиной по ночным улицам, в ночных телефонных звонках, где собеседник молчал, проверяя, на месте ли Михаил.

Соседи здоровались теперь подчёркнуто сдержанно, скрывая за вежливостью не равнодушие, а тихую тревогу. Однажды с овощного рынка до самого дома Михаила провожал человек в потёртом плаще – всегда на одной дистанции. Другой мужчина в фуражке несколько дней подряд наблюдал за подъездом с противоположной стороны улицы. Михаил понял: за ним ведут наружное наблюдение.

Даже Алексей, вечный двигатель и бодрый фарцовщик с неизбывной любовью к сомнительным схемам, вдруг угас, стал говорить осмотрительней и тише, будто боялся произнести лишнее и услышать в ответ деликатный стук в дверь. Встречаясь на кухне Михаила, они говорили о погоде и футболе, словно скрывая несуществующие секреты.

Из этих прозрачных намёков и жёстких действий незаметных людей Михаил понимал: задумано нечто серьёзное. Его явно не просто пугали – готовили замену. Новый человек, послушный и без амбиций, уже ждал отмашки сверху, чтобы занять освободившееся место.

Проект, начатый Михаилом с азартом и иронией, превратился из глотка свободы в ловушку. Всё чаще вспоминались слова Олега Брониславовича, сказанные с привычной полуулыбкой: «Главное, Миша, вовремя понять, когда твоя роль в сценарии заканчивается». Сейчас Михаил ясно видел: сценарий уже написан, роли распределены, а его имя аккуратно вычеркнуто