Близнецы. Том 1 - Дарья Чернышова

кажется, вообще все, что может болеть, еще и к горлу подкатывает противная желчь. Отец бьет ногами по лицу – и по ребрам, когда Фирюль хватается за голову и оставляет открытой грудь. На этот раз звериное рычание, всегда сопровождающее избиения, еще громче обычного и еще неразборчивей. Он хоть понимает, что его не слушают? Кажется, вдруг понимает – рык обрывается и переходит в хрип. Вместо очередного удара Фирюль получает внезапную передышку и по-собачьи забивается под скамью. Вцепившись намертво в деревянную ножку, он тут же сажает занозу и ждет, что отец сейчас пнет его под неудобным углом и, может быть, стукнется при этом ногой о сиденье. Фирюль зажмуривается и делает глубокий вдох.

Раздается грохот. Безболезненный, но жуткий грохот. Через боязливо приподнятые опухшие веки видно, как лежащий на животе отец не моргая таращится на Фирюля бешеными глазами. И не шевелится. Фирюль тоже замирает, опасаясь неосторожным шорохом разбудить зверя. Они глядят друг на друга до самого заката, и всю ночь в темноте, и на следующее утро, пока на морщинистый лоб не садится муха. Тогда Фирюль понимает, что отец мертв. Оттолкнув труп в сторону, вылезает из-под скамьи. В тонкой полосе света, пробивающегося через окно, кожа мертвеца как будто блестит. «Куда они пошли?!» – орал отец перед тем, как Фирюль упал, и он не знал, что на это ответить. Теперь он дает себе зарок их найти – и спросить, почему они ушли без него.

– Хочешь выпить сильванера? – обращается к нему настоящее в лице Тегана Перебей Ребро.

– Нет, – отвечает Фирюль и разворачивает его к себе спиной.

Много лет назад он на нижнем уровне этого же здания стаскивает какого-то богатого урода со своей сестры и пинками выгоняет из комнаты. Стельга стыдливо прикрывает едва выросшую грудь и полушепотом говорит, что он должен дождаться очереди. «Дуреха! – свирепеет Фирюль. – Это я! Мать где?»

Сестра, кажется, наконец узнает его, но не спешит бросаться в объятия – только указывает пальцем наверх. Он собирается подняться, да вот в дверях сталкивается с парой рослых препятствий, из-за плеч которых торчит взлохмаченная башка недообслуженного клиента.

Фирюль уворачивается от лапищи, пытающейся сгрести его в охапку, отпрыгивает в сторону и два раза коротко свистит. Мохнатый черный пес, сопровождавший его последние несколько дней, вгрызается в ногу одному из вышибал, а второму прилетает в лицо горсть фальшивых монет. Пока богатей раскрывает рот, чтобы прокричать что-нибудь оскорбительное, Фирюль уже оказывается на втором этаже и быстро отыскивает нужную комнату.

За маленьким столом у открытого окна его мать, закрутив светлые волосы в пучок, перебирает и раскладывает букетиками разные травы. Она так увлечена занятием, что даже не сразу поднимает голову, чтобы взглянуть на вошедшего. И в испуге охает, когда все-таки удосуживается взглянуть.

Фирюль захлопывает за собой дверь и срывающимся голосом спрашивает: «За что?» Мать вскакивает, прижимается к стене, поднимает руки: «Я не… не… не надо». Фирюль хватает ее за плечи и пытается сказать: «Отца нет». Может, у него это даже получается, потому что она вдруг взвизгивает и вырывается: «Ты!..» Мать берет брусок, удерживающий от закрытия оконную раму, и размахивает им, как оружием. Выбив деревяшку у нее из рук, Фирюль с силой отталкивает полоумную в сторону. Она путается в ногах и налетает затылком на откос.

Вместе с матерью падают на пол травяные букетики – она судорожно цепляется за свисающий со стола краешек ткани. Фирюль бросается вперед, распускает ее волосы, осматривает длинную рану и случайно пачкает пальцы в крови.

Распахивается хлипкая дверь. Верещит на пороге полуодетая Стельга. Фирюль слышит из коридора тяжелый топот и, вытерев о занавеску руки, сигает в окно.

– Убил! – блеет позади тоненький голосок. – Он ее убил!

За всю жизнь Фирюль так никому и не признается, что сделал это случайно.

Теперь за окном злополучной комнаты падает крупными хлопьями снег. Хорошо бы он оказался последним в этом году. Счетовод Любек, придя в себя, сообщает, что ему нужно поработать, и оставляет друзей наедине. Теган чешет волосатый живот, рассказывает про своих школяров и попивает невесть как добытый сильванер. Фирюль его не слушает и не притрагивается к вину – он думает о том, как странно вернуться в место, которого столько лет избегал, и кожей ощутить прикосновение прошлого. Он бы все сделал тогда по-другому, скажи ему кто-нибудь, куда это приведет. Перебей Ребро совсем хмелеет и начинает повторяться.

– У меня завтра нет занятий, – говорит он уже во второй или третий раз, – можно расслабиться.

И заново рассказывает брошенную на середине историю. Фирюль принимается потихоньку натягивать одежду. Вороной там, наверное, уже заждался. Стоило обойтись без Рольны. Езжал бы сразу в Бронт напрямик, да пересилило клятое любопытство. Теган ставит на стол деревянный кубок, похожий на те, которые сжигают на памятных трапезах вместе с какой-нибудь вещью покойного, и замолкает, задумавшись.

– Кстати, хотел сказать, – обращается к нему Фирюль, пользуясь мгновением тишины. – Мне нравится баллада о Рубене и Ильзе.

И, в два глотка допив дорогущий сильванер, уходит, оставляя озадаченного мастера в одиночестве.

Фирюль снова вспоминает о Тегане Перебей Ребро только спустя полдня, на развилке большого тракта, когда подходит время приема порошка. Сунув руку за пазуху, он никак не может нащупать металлический кругляшок – переложил куда-нибудь, что ли? Обшарив карманы, а затем и вытряхнув содержимое котомки на землю в стороне от дороги, Фирюль четко осознает, что ничего не терял и не перекладывал. Даже пальцы помнят: он проверял, на месте ли порошок, перед тем как снять кафтан в той гребаной комнате.

Да только нет больше баночки. Вот и все.

Фирюль беззвучно усмехается. В горле клокочет кашель, смешивается с хохотом. Все человеческое, вымученное, искусственное вдруг ниспадает, как разорванная страстным любовником одежда.

– Да пошел ты, – говорит он Тегану, Любеку, Отто Тильбе, отцу и самому себе.

Он в произвольном порядке скидывает еду и вещи обратно в котомку, не заботясь о том, что может случайно что-нибудь раздавить. Вороной бьет копытом смешанный с грязью снег, и брызги прилетают Фирюлю в лицо. Он бросает наскоро слепленный комок в ответ, вызвав у коня поистине жеребячье недоумение, и утирает рукавом висок.

Этот жест напоминает о высокой волне, разрезанной пополам острым лезвием прибрежных скал. Множество крошечных капель воды смачивают обветренную кожу. Фирюль дышит соленым воздухом, а буйное море поет ему песни на чужом языке. Он старается запечатлеть в сердце эти ощущения, чтобы возвращаться к ним, когда придется снова променять гальку на болотную грязь.

И вот сейчас, отряхивая от этой грязи