Слуга Государев. Тетралогия - Денис Старый

Может быть, всё-таки прав был Пётр Алексеевич в той реальности, когда изжил стрелецкое войско. Сложно человеку думать о службе, верности, долге, когда больше он печётся о своей мошне. Стрельцам задерживают выплаты, а они более усердно работают на своих предприятиях в мастерских, торгуют в лавках. С того, прежде всего, и кормятся. Отрываются от службы. Так что нужно пообещать стрельцам и то, чего они ждут, наверное, больше остального.

— А как бы выплаты были? Пущай на днях и выплачивают нам всё. И соляной выход, и серебром, и тканиной! Хоть бы и завтра. Нужно челобитную подать. А там уже как царь решит, — выкрикнул я. — То и стребовать нужно.

— Правильно! Пущай завтра! — раздались крики. — Да хоть бы и опосля завтра, но было по наряду все.

Финансовый вопрос в деле пропаганды заходит куда как лучше, чем любые суждения о правде и верности долгу. К сожалению… Нет, точно нужно менять в нашем Отечестве что-то. Если Пётр смог это сделать в иной реальности, то я буду стоять за него и в этой. Хотя вопросов… очень много, в том числе и с такими фигурами, как Софья Алексеевна или Василий Васильевич Голицын.

Да и к самому Петру, если уж быть откровенным, вопросов хватает.

Ошибок и он наделал много. Тот же Питер… Вот же… А я Петербург люблю… Но о том еще явно не время думать. Тут бы выжить да позволить не погибнуть Петру Алексеевичу. Ведь в иной истории он по тоненькому прошел, может, и кивком головы поздоровался с мимо пробегающей Смертью. Мало ли сейчас у кого из стрельцов палец на заряженном пистолете на спусковом крючке дрогнет. Правда, конструкция эта теперь ещё очень жесткая, требующая усилий при нажатии, но все может быть.

— Так чего ж мы, товарищи, на бумаге не изложим и не напишем о бедах своих? — говорю я, понимая, что барьер сомнений у большинства стрельцов уже пройден.

Как работать с толпой и что такое вообще толпа — я знал, учили. Особенно это стало актуальным с распадом Советского Союза, когда словно бы и забыли всю ту науку, как нужно работать с народными массами, что была развита большевиками на заре становления СССР.

— Руки мой, дядька, не подпущу к ране иначе! — настаивал я, когда мы уже перешли под крышу, и Никодим вызвался перевязать мне рану и наложить какую-то мазь.

— Да чистыя они, руки моя! — недоумевал стрелец.

— И уксусом протри еще! — продолжал я настаивать.

— Так, а дале писать что, Егор Иванович, подсоби с челобитной! — сказал полковой дьяк, писарь.

Подсобить ему с челобитной? А еще кто-то, только серьезно и без шуток, кроме меня, сегодня ему диктовал? Подсобить. Нужно говорить: «Как там дальше? А то сами ничего придумать не можем.»

— Пяшите челобитную… Пойду уксус шукати! — обиженно сказал тогда Никанор, оставляя меня на лавке без рубахи.

Неприлично. Тут даже и мужская нагота не демонстрируется на всеобщее обозрение. Я понял это потому, как мужики воротят взгляд от меня, раздетого. Ну не кровь же и рана их смущает? Ладно, женщина, понятно с ней. Но мужик мужика стесняется? Подумал бы невесть что, но за такие мысли и зарубить могут. Толерантности в этом времени нет. Или вот такая деталь, нужду справить в ведро в углу — нормально, это не стесняет.

Тело у меня тщедушное. Слабенькое. В прошлой жизни в молодости я был спортивным, поджарым, не чета нынешнему. Даст Бог, ну или какие силы, что даровали мне уже какую жизнь — исправлю положение. А то кости, обтянутые кожей, а не мужик.

— Верныя престолу и Отечеству стрельцы, помолясь за здоровье государя нашего Петра Алексеевича… — продолжил я диктовать.

Писарь — молодец. Хотя он и не писарь, а дьяк. Мне так удобно называть, а то дьяк в моем понимании — священнослужитель. А этот и есть писарь. И добрый, я ему диктую, а он еще и переводит мои странные слова на свой, современный канцелярский язык. Но все равно суть текста идет от меня. Другие могут, конечно, постоять рядом и поржать, но образования не хватает связать пару строк. Или еще чего не хватает. Может, осознания самой возможности обратиться на самый верх за правдой?

Словно только кричать в окружении толпы все и умеют. А вот ответить за себя лично, то нет… Тут «хатаскрайники», только не я, пусть кто-то иной! Собрались стрелецкие старшины, что в большой комнате с большим же столом, не протолкнуться. Стоят… Смотрят… Слушают.

— Согласныя вы, старшины, с тем, что написано? — спрашивал я, наблюдая над тем, как сверхэкономно, лишь капельку, растирает уксус на ладонях Никанор.

— Согласныя! — прозвучал нестройный мужской хор.

А как тут с самодеятельностью? Нет конкурса дарований и талантов между стрелецкими полками? А то мы бы хор организовали. Или шоу ложкарей? Ложками по ляжкам постучать — самое то для развлечения! Шучу, конечно. Но ситуация выглядела несколько комично.

— Дядька, ну ты меня убить хочешь! Налей на руки уксуса, убей микро… — все-таки нужно чаще сдерживаться в словах.

Ай, что говорю. Сейчас, только и рассказывать всем про вирусы… Так недолго и прозвище какое приобрести, созвучное с «пустозвоном».

— Давай, заканчивай! — нетерпеливо говорил я Никодиму.

Во дворе что-то происходило. Опять крики, вновь шум толпы и какие-то говоруны, надрывающие глотки.

— Дай я! — пришлось помогать дядьке завязать концы тряпицы.

Быстро, насколько только можно было с моим ранением, я облачился в рубаху, мокрую, застиранную от крови, но не отмытую, с кровавыми разводами, и вышел во двор.

— Да твою же мать! — тихо, чтобы другие не слышали, выругался я.

Толпа бурлила, кипела. Опять, словно начинать сначала. Вновь что-то стрельцам непонятно, возмущаются.

На телеге, словно Ленин на броневике, стояли два мужика, орали и жестикулировали.

— Говорю вам, стрельцы, убили Нарышкины Ивана Аляксеевича. Погубили отрока. Також извели и Петра. Все енто браты царицы, а головой злочинств тех стоит Матвеев Артамон. Он править хочет да стрельцов всех извести! — орали агитаторы.

— Приголубить петушков? — сбоку появился Прошка, казалось, что вездесущий.

Я не сразу понял, что имел в виду под «петушками» непоседливый стрелец. Но посмотрел на крикунов, а они и вправду были похожи своим поведением на петухов, стремящихся забраться повыше, чтобы прокукарекать погромче.

— Вот! Пущай слово держит Егор Иванович! — закричали стрельцы, увидев меня.

— А я слово держал… Я клялся на кресте, что Иван и Петр Алексеевичи — живые и здравствуют! А вы, православные, — я