Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

– Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.

– Чуточку и позволить могла бы. – Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут…

Евдокия тоже помнила.

И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать – приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете.

Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор… да и не всё мужьям-то рассказывают.

Мужу-псу не показывай… улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталась. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и в тайне от мужчин быть.

– Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод – он завсегда слаще.

– И то верно.

– Плохо, что не видно Усти, но верю я в нее. Справится она, лишнего себе не позволит.

– А как царевич настаивать будет?

– Все одно не позволит, найдет как отвлечь али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.

– Да… вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?

Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась…

Да и Фёдор Устинье не люб. И… нехороший он. Как он на Устю смотрит… нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет.

Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!

Не нравится ей Фёдор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.

Всему свое время, и особенно – слову.

* * *

Давно у Бориса такого дня хорошего не было.

Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.

Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал…

Воля…

Сколько ж лет он так не делал? Десять?

И не упомнить уже… Как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!

Захотелось.

Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…

Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…

Есть в ней радость. Чистая, незамутненная…

Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?

Не так, как обычно делается, а для себя, для души?[61]

Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.

Хорошо…

Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.

Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Фёдора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.

Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.

А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!

Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!

Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят – царевича.

На пугало кафтан бархатный надень – то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?

Не удержался Борис, вмешался и не пожалел – такой радостью серые глаза полыхнули.

Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку…

Не решился Фёдор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался. Разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?

Зашипел царевич злобно да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…

Что она в Борисе увидела? Царь и не понял сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?

Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.

Вот почему Фёдора так тянуло к ней!

Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться… и чем он лучше Федьки будет?

Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело…

– Устя?

Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие… Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.

Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли – и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула…

Как стена рухнула.

В миг единый царя огнем залило.

Жар ли, свет ли, холод?

Сам он на тот вопрос не ответил бы!

Как будто впервые за десять-двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло… может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.

Девушка едва в снег у его ног не сползла.

Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.

Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.

– Кровь… ни к кому попасть не должна! Сейчас… опамятуюсь…

Борис и рукой махнул.

Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил…

Минут через пятнадцать девушка и оживела.

– Благодарю, Боря.

Давненько его так