Фантастика 20254-131 - Константин Викторович Плешаков

все восстает в штанах, а он так же понимает, насколько я наготове… Странно, от усталости желание не гаснет, а напротив, усиливается. Естественная реакция на сильного и властного самца, в ней нет ничего постыдного; постыдно, когда такие вещи влияют на решения и поступки.

Не буду я перед ним оправдываться, лучше перейду в атаку.

— Ты так трогательно переживаешь за судьбы снага-хай… Отчего же тебе не жмет загонять их на занюханное дно жизни?

— Это естественный отбор, Соль. Нас рождается так много именно для того, чтобы выплывали самые приспособленные.

— Только не в мою смену.

— Вольному воля… Но ты ведь уже понимаешь, сколько денег постоянно требует твой проект? Куда больше, чем ты поднимаешь на муниципальных заказах. Просто хочу, чтобы ты знала: у меня всегда найдется для тебя работа. Убивать не придется… на такое исполнителей хватает. Не надо сейчас с негодованием отвергать… Придет время, когда ты сама поймешь, насколько можешь позволить себе красивые жесты.

— Я тебя услышала, — салютую банкой. — Хорошее пиво.

* * *

— Я кому говорил, врот, на пол, ска, не плевать⁈ — орет кому-то Еж за две комнаты от меня.

— Всегда плевали и будем плевать, нах!

— А ну, ска, пшел за тряпкой, ять, и все тут вытер!

— Ну почему-у?

— Потому что Соль не любит, когда заплевано, вот почему, ска. Бего-ом!

Господи, милота-то какая! У меня теперь нет более верного рыцаря, чем Еж. Он рьяно строит всех вести себя хорошо… уж как он это понимает. Например, не разбрасывать грязные шмотки по спальне, а поглубже запихивать их под койки — а то вдруг я увижу и расстроюсь.

Больше полусотни маленьких снага — это, конечно, ад. Три наших правила худо-бедно работали, до совсем уж беспредела не доходило. Но кое-чего мы в спешке не учли, и теперь это со страшной силой аукалось. Например, воспитанники не видели ничего плохого в том, чтобы уйти тусить к друзьям или на природу на день, на два, на пять — в общем, пока вконец не оголодают. Впервые недосчитавшись детей перед отбоем, я чуть не поседела от ужаса; но потом пришлось смириться с этой реальностью, и в итоге мы запретили самовольные отлучки только младшей группе, остальных просили хотя бы предупреждать. Что поделать — тяга к свободе необыкновенно сильна в расе, созданной изначально для рабства.

Радовало одно: половое созревание у снага наступает не раньше семнадцати. В теории мы и живем подольше, чем люди; вот только снага редко умирают от старости в сто десять лет.

Российская Империя вообще особым детоцентризмом не страдала, особенно в отношении маленьких снага. Живы — и ладненько, а какие там у них права, как соблюдаются — всем плевать. При желании мы могли бы открыть хоть подпольные бои малолетних гладиаторов; по слухам, городской приют чем-то подобным вовсю промышлял, и никому особо не было дела. Какими бы плохими воспитателями ни были мы, в городском приюте в любом случае еще хуже, а других вариантов у этих детей нет и не предвидится.

Вообще, если так присмотреться, живут в Империи намного хуже, чем в России моего мира. А казалось бы, здесь-то страна не распадалась дважды в двадцатом веке. Наверно, дело в том, что в семнадцатом году у них тут нормальной человеческой революции не было, только какие-то дурацкие разборки магов-пустоцветов с полностью инициированными. А если народ не борется за свои права — откуда они появятся? Ладно, быть может, здесь все еще впереди. Особого почтения к Государю Императору народные массы не демонстрируют, а к его опричникам горожане относятся с более или менее тщательно скрываемой враждебностью. Прорыв жуков, когда государево войско бросило обывателей на произвол судьбы и отправилось прикрывать административные кварталы, популярности ему не добавил. Так что, может, полыхнет еще наш край света… Но вряд ли прямо сегодня.

Сегодня меня заботят более насущные проблемы. Честно говоря, педагог из меня выходит так себе: я постоянно ору на детей и хаотично раздаю затрещины. Звучит чудовищно, но к этому они привыкли дома и такой язык понимали лучше всего. Иногда мы просто тусовались вместе: гоняли мяч с пацанами, красили волосы и ногти с девочками постарше. Я приносила пальчиковые краски или живых улиток малышам и возилась с ними часами. Бывало, мы просто бесились — устраивали кучу-малу, верещали, кидались подушками.

Но больше всего детям понравился театр теней — он стал нашим любимым занятием и главным моим рычагом воздействия: я отменяла спектакли в те дни, когда случались особенно крупные драки или другое безобразие. Честно говоря, не любила это делать, потому что спектакли были еще и тренировкой для меня: постепенно я научилась удерживать и изменять пять-шесть крупных теней одновременно. Иногда мне удавалось слепить из тени плотный, почти материальный клубок; но я не представляла себе, для чего это может понадобиться.

Всей моей педагогической осознанности хватало лишь на то, чтобы не заводить любимчиков — хотя с одними детьми мне было интереснее и проще, чем с другими, я старалась этого не показывать. По существу я оказалась для них кем-то вроде старшей сестры — хотя даже не всех до сих пор запомнила по именам. Но за каждого из них я готова была сражаться до последнего — вот так просто.

Токс оказалась лучшим педагогом, чем я: внимательным, терпеливым, ровным. Воспитательницы молились не нее — она утихомиривала разбушевавшуюся малышню одним строгим взглядом. Настоящая Мэри Поппинс… кстати, в этом мире почему-то не было написано такой книги.

Мадам Кляушвиц продолжала выручать нас с кухней; ее еда была причиной, по которой дети все-таки возвращались в Дом после своих скитаний — возможно, единственной. Когда я, смущаясь и робея, спросила, какую она хотела бы получать зарплату, мадам едва не испепелила меня взглядом. Семья Кляушвицов достаточно состоятельна, и Катрина просто… нашла себе дело по душе.

За всеми этими хлопотами ей стало совсем не до переживаний по поводу отношений с Борхесом — и именно поэтому, наверное, они пошли на лад. Честно говоря, я упустила момент, в который решившаяся уже похоронить себя вдовой мадам Кляушвиц вдруг преобразилась во взволнованную невесту. Однажды она просто реквестировал меня в свой будуар и передала трем суровым гномихам, которые принялись меня вертеть, щупать, сокрушенно цокать языком и опутывать сантиметровыми лентами. На мое отчаянное «что происходит?» мадам Кляушвиц соизволила пояснить, что я назначена одной из двенадцати подружек невесты и мне по этому случаю сошьют розовое платье.