Муля, не нервируй... Книга 2 - А. Фонд

вы думаете, Муля, как Модест Фёдорович отреагирует на всё это? – она подняла на меня огромные перепуганные глаза, и я понял, что до этого она изо всех сил храбрилась и изображала из себя неустрашимую Машу. А на самом деле она перепуганная.

– Нормально он отреагирует, – попытался успокоить её я, – взрослый человек, всё понимает. Тем более это из-за его вражды с Поповым. Если бы не он, то никому и дела не было бы, кто там кому глазки стоит...

– Он меня теперь отчислит из аспирантуры-ы-ы-ы… и будет думать, что я ради диссертации-и-и-и… – она вдруг разрыдалась.

– Тише, Машенька, успокойтесь, – попытался успокоить её я, – ничего ужасного не будет. Всё разрулим.

– Ыыыыы… – рыдала Машенька.

Я обнял её за плечи, и она ещё сильнее зарыдала у меня на груди.

– Тише. Тише. Всё хорошо, – успокаивающе бормотал я, гладя её по голове.

И в этот момент дверь в комнату резко открылась со словами:

– Муля, я только что узнал…

Я обернулся – на меня огромными глазами смотрел… Модест Фёдорович.

Глава 6

Сцена, которая за этим последовала, дала бы фору пресловутой финальной сцене из «Ревизора»: «…вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»… Бобчинский и Добчинский с устремившимися движеньями рук друг к другу, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами. Прочие гости остаются просто столбами. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается!».

Не знаю, как долго эти полторы минуты тянулись у них, а у нас данная сцена заняла несколько бесконечных, словно существование самой Вселенной, секунд. Которых вполне хватило бы, чтобы красиво поседеть. Однако мне даже этих секунд оказалось достаточным, чтобы сориентироваться. И пока Модест Фёдорович ещё только-только начал багроветь и приоткрывать в негодовании рот, а Машенька приготовилась не то упасть в обморок, не то совершить по примеру храбрых сынов страны Восходящего солнца сеппуку, я сказал уверенным и оживлённым тоном:

– Отец! Как хорошо, что ты приехал! Тут такое случилось, ты не представляешь! – с этими словами я сунул полуобморочную всхлипывающую Машу отцу и спросил, – у тебя закурить есть?

Модест Фёдорович автоматически кивнул, машинально принимая Машу в объятия.

– Угости, а то нервы совсем ни к чёрту!

Получив в своё распоряжение целую пачку, я сказал:

– Пойду покурю пока, – и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

За дверью послышались голоса. А я, удовлетворённо улыбаясь, отправился на кухню.

И наткнулся там на Фаину Георгиевну, которая курила, по обыкновению в форточку.

– А что это ты вдруг сигаретами разжился? – ворчливо спросила она, – уже у соседей не стреляешь … Получку выдали, что ли?

Всё это она произнесла крайне язвительным тоном. Явно не может мне простить предложение играть Лешего и скоморохов во второсортных постановках.

С одной стороны, я её вполне понимаю. Заслуженная артистка, любовь миллионов зрителей и тут на тебе! Да над ней завтра половина московской театральной тусовки ухахатываться будет. Но, с другой стороны, ей нужно проявить смирение, унять гордыню. Ну я не знаю, как это по-другому называется. В общем, снять корону хоть на немножко и обуздать свою «звёздную болезнь». И к этому, на мой взгляд, можно прийти только вот таким путём, через самоотречение.

Поэтому я ответил тоже не менее язвительным тоном:

– Гуманитарная помощь от афиканских собратьев.

Злая Фуфа хотела что-то сказать, но от моих слов умолкла и только молча курила, зыркая на меня.

На кухню вошла Белла и сказала:

– Всё шушукаетесь?

Не дождавшись ответа, спросила:

– А что за мачеха у тебя такая молодая, Муля? Вы же ровесники?

– Это она так хорошо сохранилась, – ответил я, задумчиво выпуская струю дыма в форточку, – а так-то ей за сильно пятьдесят.

– Да что ты втюхиваешь, Муля?! – возмущенно сказала Белла, прикуривая от конфорки, – ей лет двадцать-двадцать пять, не больше!

– Если женщина решила сохранить молодость, она её сохранит, невзирая ни на что, – поучительно сказал я и затушил окурок.

Так как возвращаться в комнату было неудобно, пришлось подкуривать вторую сигарету.

– Что-то ты много стал курить, Муля, – обличающе сказала Фаина Георгиевна и тоже подкурила вторую сигарету.

Я от комментария воздержался, а Белла сказала:

– Сегодня Софрон так кричал на Музу.

Я нахмурился, а Фаина Георгиевна насмешливо и красноречиво посмотрела на меня.

Я предпочёл взгляд не заметить, поэтому она не выдержала и едко сказала:

– Видишь, какой ты молодец, Муля!

– Нужно время, – буркнул я.

– Ну-ну, – ответила мне она многозначительным тоном с подтекстом.

Мы ещё немного поболтали на отвлечённые темы. Разговор, в основном, крутился вокруг свадьбы Ложкиной и Печкина, и вероятности примирения Пантелеймоновых. Затем дамы разошлись по комнатам. А я остался сиротливо стоять на кухне, крутя в руках злополучную пачку. Возвращаться в комнату было неудобно. Но и торчать всю ночь на кухне тоже не улыбалось.

Мои сомнения разрешил приход Модеста Фёдоровича.

Он вошел на кухню и сказал усталым голосом:

– Муля, дай сигарету.

Губы его при этом были припухшими и общий вид он имел лихой и немножко безумный.

Я сделал вид, что не заметил и протянул ему пачку.

– Спасибо! – поблагодарил он и машинально вернул пачку мне, – с ума сойти!

Я философски пожал плечами, чуть подумал и прикурил очередную сигарету. Эта уже третья. Понимаю, что не надо бы, но разговор, очевидно, сейчас предстоит серьёзный.

Модест Фёдорович и себе прикурил от конфорки, по моему примеру, и сказал, выпуская дым:

– Спасибо, сын!

Ну супер. Значит, всё образовалось. И я ответил:

– Как там Маша?

– Немного успокоилась, – вздохнул Мулин отчим.

– В общагу ей нельзя, – ответил я, – там эта Ломакина её изведёт. Да и вообще… все любопытствуют. Она девушка молодая, ей тяжело всё это…

– Мы сейчас уйдём, – Модест Фёдорович крепко затянулся.

– Куда? – удивился я, – Зачем? Она вполне может пожить у меня в коммуналке, сколько надо. И, кстати,