Хроники Великих Магов. Абрамелин - Алексей Евгеньевич Аберемко

Генриха начинал раздражать этот бессмысленный разговор:

– Если я монаха убил, что мне мешает и тебя сейчас убить? – Генрих оглядел пустынную улицу.

Мужик побледнел, потом кинулся к загону, схватил деревянные вилы и направил на монаха:

–А ну, убирайся по добру, не то к старосте сведу, там уж тебя поучат, как добрых христиан убивать.

– Да успокойся ты, мужик! Пошутил я. Не злодей я вовсе, а настоящий монах, и прибавил для солидности, – путешествую по поручению Архиепископа Кёльнского.

– Точно, не разбойник? – подозрительно переспросил крестьянин.

Генрих перекрестился. После такого веского аргумента мужик спокойно опустил вилы.

– Так что, уважаемый, пустишь переночевать?

На лице крестьянина боролись жажда заработать и не полностью исчезнувшие подозрения. Наконец, мозг под соломенной шляпой выработал приемлемое решение:

– Через два дома живет моя двоюродная сестра, Биргит Хаупт, вдова Феликса Хаупта. Ей деньжата будут не лишни. Двое ребятишек. А коли разбойник, то может и избавится от мирских страданий. У неё мужа в запрошлом годе сом утащил. На рыбалке, стало быть. Огромный такой сомяра! Потом только через два дня выловили. Кожа такая толстая была, что выдубили, продали сапожнику в город.

– У кого кожа толстая, – не понял Генрих, – у Феликса?

– Да ты с дуба рухнул, мил человек! Кто же из человека сапоги шьёт? – искренне удивился рассказчик, – Феликса в тот же день вытащили. Я ещё на его поминках…

Солнце уже садилось, и Генриху не хотелось выслушивать, что случилось на поминках Феликса:

– Спаси тебя бог, дедуля, – монах тронул повод и поехал вдоль по улице.

Крестьянин же все не мог закончить разговор:

– Дедуля?! Какой я тебе дедуля?! Видел бы ты как я в… – продолжения похождений бравого крестьянина уже было не слышно.

Дом у вдовы был похож на дом брата, только, то там, то тут можно было заметить признаки отсутствия хозяина: пара вязанок соломы в кровле уже изрядно побурела и требовала замены, угол дома давно нужно было бы подмазать. Сама хозяйка, молодая ещё женщина в простом крестьянском платье, пыталась поправить покосившийся столб навеса, под которым в загоне жили четыре козы. Крепкое тело и большие руки говорили о том, что физическая работа была знакома Биргит с малолетства. Молодое лицо было обветрено и покрыто ранними морщинами. Солому светлых волос уже разбавили серебряные нити седины.

Генрих, как мужчина, решил помочь крестьянке. Он спешился, подошел и стал толкать столб изо всех сил. От толчка столб проскочил балку, которую должен был держать и рухнул на землю, увлекая за собой хозяйку. Генрих удержался на ногах, и крыша навеса водрузилась ему на печи, превратив в атланта, поддерживающего небо. Биргит, к счастью, оказалась не слишком задумчивой, как её брат. Она накинула повод Валлаха на край столба, поставила столб наклонно, уперев один край в провисшую балку, а другой – в ногу монаха, и погнала мерина назад. Через пару мгновений навес был починен. Генрих без сил рухнул на землю, щедро усыпанную козьими шариками.

– А что, святой отец, теперь ведьм не жгут на костре, а навесами давят? – весело спросила женщина. И уже более серьезно, – Вы по какой здесь надобности?

– Я не священник, я монах. Не святой отец, – уточнил не святой отец, – на ночлег не пустите?

– За шесть крейцеров или два пражских гроша99 ночуйте. И еда будет. И Вам, и Вашему скакуну. Привязывайте его под навес. Вода в лохани за день нагрелась, обмойтесь с дороги.

Пока Генрих полоскался, женщина унесла в дом его нехитрые пожитки, а рясу бросила в ту же лохань, стирать. Взамен же вынесла неновую, но чистую длинную рубаху, немного великоватую, но несильно. Наверное, мужнину. Когда Генрих вошёл в дом, две быстрые тени юркнули в темный угол.

Комната в доме была всего одна. В углу – очаг, в котором еще теплились угли, и стоял, сохраняя тепло для ужина, горшок с чем-то съестным. Посередине комнаты на глиняном обожженном полу стоял грубый стол из тёсаного дуба. С одной стороны к столу придвинута лавка, с другой стороны начинался деревянный настил, продолжавшийся до стены с маленьким тусклым оконцем. На настиле был постелен соломенный тюфяк, пара одеял и немудрящие детские игрушки. Напротив, у другой стены, была такая же лежанка, только без тюфяка. Вместо него просто лежал ворох соломы. Одеяла не было тоже.

Биргит выставила на стол горшочек из очага. В нём оказалась простая каша на воде. Еще появилась стопка постных ячменных лепешек, четыре чашки и столько же ложек. Биргет позвала:

–Иоганнес, Маргарет, бегом к столу, ужинать.

Из темного угла выскочила очень худая девочка лет шести и мальчик лет четырех, тоже не страдающий от ожирения. Дети сели на настил напротив стола, но кушать не начинали, с любопытством глядя на гостя. Генрих прочитал «Отче наш», потом благодарственную молитву за хлеб насущный и начал есть. Дети тоже набросились на еду. Мать посмотрела на них, потом на гостя, встала, вышла во двор и вернулась с крынкой. Из крынки она добавила козьего молока в кашу гостю, потом детям. По вспыхнувшим глазам малышей, Генрих понял, что это не повседневное лакомство. Он подошел к своей суме, вытащил запасы. Полагая, что если самому не разделить, мать к угощению не притронется, оставляя всё птенцам, раздал каждому по куску вяленого мяса. Потом попросил стаканы и разлил в них кислое монастырское пиво. Два последних мятых мочёных яблока отдал детям. Они не стали есть всё сразу. Мясо как по команде, спрятали за пазухи, но против яблок удержаться не смогли, заглотили в два укуса.

После ужина хозяйка перенесла тюфяк с кровати детей на противоположную. Застелила его свежей простынёй. Даже появилось и одеяло. Уставший от долгого тревожного дня, Генрих уснул моментально. Среди ночи он почувствовал, что под его одеяло проникло что-то большое и тёплое. Оно окутало его так мягко и приятно, что мужчина не стал сопротивляться. Из-за неопытности Генриха в подобных делах, первый раз закончился, не успев начаться. Однако женщина не сдалась, и вскоре мужская работоспособность была восстановлена. Древние инстинкты самца проснулись. Мужчина перехватил инициативу и выплеснул на партнершу всё, что долго искало выхода, но находилось за крепким затвором внутренних запретов.

Несмотря на малое время, уделенное сну, утром монах проснулся, по привычке, рано. Ряса, манто и его рубаха были выстираны и высушены у очага, специально разожжённого для этой цели. На столе уже что-то стояло в миске под свежей тряпицей. Из-под тряпицы шел такой запах, что дети, как заколдованные прилипли к столу