Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

отапливает и поддерживает вентиляцию в нескольких тысячах домов, построенных в долине, что ее энергией пользуются многочисленные трамваи, проносящиеся ежеминутно над нашими головами по выступу, это все та же красавица-река, падающая чудным хрустальным каскадом с огромных высот. Мы добираемся до скалистой тропинки, совершенно дикой, и, спускаясь, разговариваем о том, как хорошо и удобно можно было бы жить в благоустроенном мире; но в душе мы несколько смущены воспоминанием об отпечатках больших пальцев, оставленных в книге для приезжих.

– Помните долину Церматта? – спрашивает меня мой спутник. – Помните, на Земле она затянута скверно пахнущим смогом?

– Люди делают это аргументом в пользу того, чтобы препятствовать изменениям, вместо того, чтобы помогать им двигаться вперед! – негодующе заметил я.

В эту минуту в нашу беседу встрял один довольно-таки бесцеремонный тип. Подойдя к нам, он что-то затараторил – резким, но не лишенным определенной соразмерности тенором.

Этот человек, по-видимому, любил поговорить и быструю речь дополнял выразительной жестикуляцией. Ему мы сразу (довольно, впрочем, безрезультатно) попытались объяснить, кто мы такие, но поток его речей не иссякал. Лицо у него было красноватое, скуластое, светлые волосы беспорядочно сбились на лоб. Одет он был в кожаную пару, а поверх этого на плечи был наброшен широкий шерстяной плащ полинялого малинового цвета. Крупные, красивой формы стопы его были обуты в кожаные сандалии на босу ногу и от холодного утреннего воздуха сильно покраснели. Он, к слову, был единственным из виденных нами утопистов, кто не жаловал закрытую обувь.

Этот человек еще издали помахал нам палкой, на которую опирался, и затем мы пошли все вместе.

– Путешественники, я полагаю? Как и я, недолюбливаете трамваи? – спросил он у нас. – И с чего это, право, люди соглашаются запихивать себя в ящик, точно вещмешок? Я вот не понимаю, зачем в таком случае Бог дал нам ноги и глаза. – Он указал на рельсы, огибающие ущелье. Поезда с головокружительной быстротой неслись над нами, скрывались на секунду в аркаде, вылетали оттуда, одолевали высокий кряж и исчезали вдали. – Нет, не понимаю, – повторил он, проводив поезд глазами.

Казалось, само Провидение послало его к нам, так как до его появления мы обсуждали, как нам прояснить свое исключительное положение в Утопии до тех пор, пока еще не все наши деньги истрачены. Переглянувшись с ботаником, я понял, что на мою долю выпадает жребий начать на эту тему разговор. Я постарался сделать все, что в моих силах, но наш спутник скоро прервал мои первые довольно сбивчивые объяснения. Он, оказывается, все понимал и так.

– Из другого мира, значит, из далеких глубин космоса, – проговорил он. – Невероятно, как вы мне нравитесь. Такая риторика в моем вкусе, я бы и сам такое про себя сказал. И вы находите этот мир странным, так? Ну точно мой случай! Мы духовные братья! Так будем же сочувствовать друг другу. Я изумлен, решительно изумлен всем, что вижу в этом странном мире, с первого и до нынешнего мгновения, и таким вот, изумленным, мне, похоже, предстоит и умереть. Говорите, вас просто выбросило из воздуха на вершину горы? Ха, вам, я смотрю, еще повезло. Я появился при куда более катастрофических обстоятельствах – народился в семейке, где у кого ни возьми – сплошь скверный характер!

– Но тогда, получается… – хотел было поспорить я.

– Получается, что необыкновенный такт и совершенно нечеловеческое терпение – вот что задержало меня здесь!

Мы воздерживаемся на какое-то время от попытки объяснить нашу замечательную сущность, а в остальное время этот колоритный и исключительный утопист берет разговор полностью под свой контроль…

§ 2

Он оказался довольно приятным человеком, пусть и склонным к самолюбованию. Нам едва удавалось ввернуть слово в его цветистую речь – а говорил он о многих вещах, производя необычайно странное впечатление именно здесь, в этом мире разума и порядка. Касаясь в разговоре иных проблем, он отзывался о них так, что казался прямо-таки неразвитым. Увидав электрический трамвай, пересекавший долину, он не сдержал язвительной усмешки. Домам и шале в долине тоже перепало.

– В них нет ничего изящного, – говорил он. – Они только портят вид своими вычурными крышами и шпилями.

– Но взгляните, – протестовал я, – как они оживляют пейзаж. Они очень милы и, по-моему, удачно распланированы.

– А что мы знаем о тех красотах, которые заменили эти коробки? Как не стыдно нам, людям, уродовать лик матери-Земли. Эти разноцветные пятна похожи на сыпь от бактериоза – и болезнетворным началом как раз-таки и являемся мы!

– Так можно отозваться о любых проявлениях жизни, – скептически заметил ботаник.

– Вовсе нет. Жизнь – естественную жизнь, которую ведут растения и кроткие создания, населяющие леса и горы, – нельзя так назвать. Они – часть природы, они – румянец изящных ланит. А эти дома, трамвайные пути, все остальные непотребства – они же омерзительны. Я попросту презираю эти выдумки – все бы отдал, лишь бы их не было. Признаю лишь свободное и естественное существование!

– Но у вас-то, у самого – есть дом? – поинтересовался я.

Он тактично проигнорировал мой вопрос, продолжая восхвалять красоты девственной нетронутой природы. Гордым жестом он ежеминутно откидывал назад свои длинные светлые волосы тевтонского поэта – и, будучи всецело поглощен собственной особой, все внимание сосредоточивал на себе, и до конца нашей прогулки он держался особняком, нанизывая на самое себя все темы разговора, какие только есть под солнцем, тем иллюстрируя великолепие своей скромной персоны и сетуя попутно на глупость, неестественность и отсутствие логики у сограждан. У него были твердые взгляды на крайнюю простоту всего, что люди в своей бестолковости смешали. Он заработал значительное, как мы поняли, состояние, изготавливая пластинки для музыкальных автоматов – или каких-то местных музыкальных инструментов по типу механического пианино, – и все имеющееся свободное время тратил на проповедование в городах и весях необходимости «возвращения к природным истокам, простым решениям и простой еде». Занимался он этим исключительно искренне, по чистейшему зову сердца, и в нас видел таких же непризнанных гениев доброты. Мне же показалось, что этот тип одержим настоящей манией читать лекции – встретив нас, он не пожелал упустить удобный случай. Он сообщил нам, что читал лекции по озвученным вопросам в Италии, а теперь идет через Альпы в Саксонию.

– Никогда не упускаю случая кого-нибудь просветить, – рассказывал он, донельзя собой довольный. – Обратите внимание на мой костюм, к слову. Он – идеал естественной одежды, сшит на простую нить из самых простых материалов. Специальный заказ, обошелся в немалую сумму… Мир настолько испорчен, что утратил последнюю естественность, и теперь за нее надо платить! – Сказав это, он погладил себя по волосам. – Если даже и сыщешь что-нибудь естественное, приходится отмывать это от современных условностей – как золото от песка!

– А я-то думал, что всякая одежда является отступлением от естественного состояния, – заметил я.

– Ничуть! – воскликнул он. – Ничуть! Вы забываете природное тщеславие человека. – С его стороны праведный гнев вызывали наши «копыта» (так он называл сапоги) и «оболванки» (шляпы). – Не забывайте, что человек – истинный царь зверей. Ему положена необузданная грива! – При этом он энергично потряс головой.

Впоследствии, когда мы завтракали, он в ожидании заказанных им «естественных» яств еще более разговорился.

– Животное царство и растительное, – говорил он, – так резко разграничены, что, право, я не понимаю, как можно смешивать их. Это, по-моему, большой грех. Я совершенно ясно разграничиваю их в применении к моей собственной персоне. Никаких животных веществ внутрь я не принимаю и не употребляю никаких растительных веществ извне – видите, как я просто и логично разрешаю этот вопрос. Одежда моя состоит из кожи и шерсти, и я ничего не ем, кроме хлеба, плодов, орехов, трав и тому подобного. Самодисциплина такого рода – это обязанность современного человека, ибо в этот мир он прибыл лишь свидетелем и покорным послушником Простоты в природе. Все эти люди, – рукой он сделал широкий жест, как бы показывая, что мы не включены в число «этих» людей, – с головы до пят окутаны иллюзиями и живут заблуждениями. Как мне их жаль!

Съев очень много винограда, он закурил папиросу. После этого