Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Не наткнулся ли я на совершенно безнадежную несовместимость? Было ли это reductio ad absurdum[21] моего видения, должно ли оно, пока я сидел, меркнуть, растворяться и исчезать у меня на глазах?

Отрицать существование нашего белокурого собеседника невозможно. Если эта Утопия действительно должна воспроизводить наш мир зеркально, от территорий до индивидуумов, то людей такого сомнительного сорта здесь, вестимо, немало.

Увы, не все одарены способностью и желанием использовать жизнь во всей ее целости. Служение истине – это привилегия избранных, а красноречивые глупцы, загромождающие все выходы мышления, не останавливающиеся ни пред какой бы то ни было несообразностью, вечно возражающие, вечно все путающие, перед всеми мелькающие, найдут себе еще более обширную сферу действий при свободе в Утопии.

Они продолжали все спорить, ботаник и наш белокурый собеседник, пока я мысленно разрешал эту задачу. И их спор представлялся мне поединком между воробьем и черепахой – оба держались упорно своего пути, не обращая внимания на выпады противника. Дискуссия со стороны казалась очень оживленной, как бы не дошло до рукоприкладства!

– Вы не понимаете моей точки зрения, – постоянно повторял белокурый, теребя свои длинные волосы, и без того всклокоченные во время жаркого спора, – и нарочно уходите от моей доказательной базы.

– А вы, – вторил ему ботаник, – попросту отказываетесь видеть дальше своих потешных заблуждений о соразмерности сил в природе!

– М-да, – протянул я, закурил другую папиросу и вновь углубился в свои мысли.

Доказательная база, ну только подумайте. Так рассуждают все интеллигентные глупцы во всем мире: изобретают доказательства и блестящие силлогизмы, поражая своим веселым остроумием, выставляя себя необоримыми. У них своя база… Мы «занимаем свои позиции», глупенькие спорщики, мы не видим друг в друге правды, не хотим терпеливо констатировать и переформулировать, честно приспосабливаться и планировать, так и остаемся – каждый при своей нелепице. В каждом из нас есть что-то от Гладстона[22], и мы до точки невозврата склонны отрицать, что переобулись в воздухе.

Не беда, когда приходится иметь дело с такими субъектами, как наш белокурый паганист – на таких людей не стоило бы и внимание обращать. Значительно хуже, если из того же теста оказываются сделанными люди, именуемые лидерами мнений, люди, управляющие массами, сильные и высоко забравшиеся.

Когда видишь, какими несправедливыми они могут быть, как упорно они не поддаются убеждениям, какими узкомыслящими они оказываются именно в тех случаях, где необходим широкий взгляд на вещи, как мало у них доброты – тогда зарождаются и растут сомнения, как туман, заволакивающий эту долину в Утопии, скрывающий ее от взгляда, превращающий ее обитателей в призраков, а ее порядок и счастье – в большой вопросительный знак…

Если когда-либо вообще народится какая-нибудь Утопия, то у всех ее обитателей должна быть общая, ясно осознанная цель и упорная, стойкая воля – чтобы свести к минимуму ущерб от всех несгибаемых эгоистов. Необходимо что-нибудь настолько широкое и глубокое, чтобы потопить весь мировой эгоизм. Утопию нельзя создать за один день, единым порывом. Моя Утопия не могла родиться случайно из анархии. Ее должны были строить силы, связанные одной целью. Говорить же о разумном управлении, о хорошо откалиброванной экономической системе, о достойном социальном устройстве, о справедливых законах, не говоря о том, каким образом всего этого достигли люди и как это поддерживается в борьбе с изменчивостью мысли, незрелыми фантазиями, страстями и самомнением – значило бы строить дворец без окон, без дверей. Я об этом не подумал, приступая к своей задаче.

Где-то в этом мире должны быть достойные люди, полные противоположности нашему собеседнику – самоотверженные, смелые, благородные и настойчивые в достижении цели. Должна существовать и литература, выражающая их идеи, чьим материальным воплощением и является Утопия-модерн. Должна существовать и некая организация, которая сплачивает тех людей. Кто же они? Обособлены ли они в особую касту, принадлежат ли к особой расе или организации вроде церкви? Но тут вспомнились слова нашего собеседника, заявившего, что он не принадлежит к «самозваным патрициям».

Сначала меня это выражение поразило своей странностью, но затем я стал соображать, что в нем-то именно и заключается выход из затруднения.

Желчность, с которой эти слова были произнесены, давала основание предположить, что они относились к лицам, перпендикулярным блондину-паганисту. Очевидно, не схожие с ним и должны составлять тот класс, который здесь более всего нужен.

§ 4

Наблюдения мои были прерваны самым неожиданным манером: паганист подошел ко мне и похлопал по плечу. Оглянувшись, я увидел, что ботаника рядом не было. Вероятно, он отправился в гостиницу.

Несколько минут белокурый господин молчал, разглядывая меня.

– Эй, – выдал он наконец. – Вы меня что, не слушали?

– Нет, – откровенно признался я.

Он уставился на меня в изумлении. Вспомнить, с чем он ко мне обращался, потребовало от него некоторых усилий – после такого-то откровения.

– Ваш друг сейчас рассказал мне, несмотря на то что я ежеминутно прерывал его рассказ, самую невероятную историю, – начал он.

– Он что, и с вами говорил про ту женщину? – У меня невольно вырвался вздох.

– О мужчине и женщине, которые не приемлют друг друга, но не могут разойтись.

– Вот оно что. Ясно…

– Но ведь это же глупо.

– Конечно.

– Почему они не могут разойтись? Что связывает их? Это нелепо, это смешно. Я…

– Вы правы.

– Он непременно хотел поделиться этим со мной.

– Об этом он талдычит всегда и всем.

Тут белокурый человек перебил меня.

– Что он?.. – он несколько поколебался. – Он не сумасшедший?

– Такими сумасшедшими полон весь мир, – заметил я после некоторой паузы.

Удивление, проступившее на лице блондина, усилилось стократ.

– Голова моя садовая! – воскликнул он, проводя пятерней по роскошной шевелюре. – И что, значит, правда, что вы появились здесь внезапно, на склоне горы?.. Я думал, вы шутите…

Я повернулся к нему во внезапном приступе серьезности. По крайней мере, я хотел, чтобы мои манеры были серьезными, но ему они вполне могли показаться дикими.

– Вы большой оригинал, не такой, как все, – сказал я. – Не тревожьтесь понапрасну и постарайтесь понять. Мы и не думали шутить.

– Но… как же?

– Ну да, мы явились из мира, стоящего ниже вашего. Наш мир похож на ваш, разве что похуже будет.

– Да быть такого не может.

– Увы, практика утверждает обратное. Наш мир, например, лишен всякого понятия об единстве.

– Более разрозненного мира, чем этот, я не могу себе представить.

– Мир без всякого порядка, благоустройства…

– Что может быть хуже того, что есть здесь? Да ничего.

– Вы так думаете? Нет предела несовершенству. У нас, знаете ли… хотите узнать?

Он кивнул, но без особого энтузиазма – и без былого расположения.

– В нашем мире люди умирают с голоду; они мрут тысячами от болезней и нужды, мрут бесполезно и мучительно. Мужчины и женщины прикованы друг к другу, и их совместная жизнь превращается в ад. Дети рождаются на свет в муках и растут среди жестоких и глупых воспитателей. Резня, называемая у нас на Земле войной – отдельная песня. Право, мне иногда кажется, что всеми нами управляет какое-то беспредельное дикое безумие. Вам, жителю этого благоустроенного мира, такое не понять.

– Но… – Очевидно, мой собеседник собирался произнести длинную речь о недостатках Утопии, но я перебил его.

– Когда при мне вы браните этот чудный, полный надежд мир, когда я вижу, что вы задерживаете его развитие и нарушаете его законы, слышу, как вы насмехаетесь над наукой и порядком, над людьми, работающими над распространением науки – того, в чем заключается спасение, то спасение, о котором столетиями уже слезно молит наша бедная Земля…

– Вы, думаю, хотите одурачить меня, говоря, что явились из другого мира, где царят другие, худшие порядки, – заявил он.

– Уверяю вас…

– И вы собираетесь рассказывать мне о них, вместо того чтобы выслушать меня?

– Именно.

– Глупости! – воскликнул он. – Вам не удастся этого сделать. Могу вас заверить, безумие в этом мире дошло до крайних пределов. Вы вместе со своим приятелем, который мне только что рассказывал о своей любви к даме, неизвестно зачем связанной какими-то тайными узами с господином, которого она не терпит, – просто-напросто выдумщики. Разве возможно, чтобы были на свете люди,