Я – Товарищ Сталин 4 - Андрей Цуцаев

Кэндзи, кивнув, улыбнулся успокаивающе.

— Масато-сан, я могила. — Он поднял чашку. — Просто разговор друзей за сакэ. Никто не узнает. За мир, чтобы Япония жила вечно.

Масато, улыбнувшись, поднял чашку.

— За мир, Кэндзи. Если бы все были как ты, мы бы пили сакэ, а не считали танки.

— Масато-сан, ты прав, — сказал Кэндзи, ставя чашку. — Лучше пить сакэ, чем воевать. Но если Хирота за мир, почему его не слушают? Он же премьер.

Масато, неловко наливая сакэ, горько рассмеялся.

— Хирота. Он как рыбак в шторм, пытается удержать лодку. Армия сильнее, Кэндзи. Они не слушают премьера, у них свои амбиции. Император молчит. Я слышал, он не хочет войны, но кто его спросит? Мы все пешки, Кэндзи. Даже Хирота.

Кэндзи, коснувшись края чашки, улыбнулся.

— Но даже пешка может изменить ход игры, если знать, как ходить. Ты видел что-то ещё, Масато-сан? Письма, имена тех, кто за мир?

Масато замолчал, его лицо стало серьёзнее, хмель отступал.

— Кэндзи, ты лезешь в пекло, — сказал он, но махнул рукой. — Есть генерал с Хоккайдо. Писал Хироте, что война с русскими — это самоубийство. Это всё, Кэндзи. Не спрашивай больше, а то я подумаю, что ты из Кэмпэйтай!

Кэндзи рассмеялся, поднимая чашку, чтобы скрыть волнение.

— Масато-сан, я просто журналист, который любит слушать. Лучше говорить о сакэ. Откуда этот напиток?

Масато, расслабившись, улыбнулся.

— Из Киото, Кэндзи. Лучший в Токио. Пей, а то я всё выпью! — Он рассмеялся. — Знаешь, иногда я думаю, лучше бы я был рыбаком, как мой отец. Ловил бы рыбу, смотрел на море, пил сакэ. А не писал бы эти проклятые бумаги.

Чайная постепенно пустела, шаги посетителей гулко звучали на деревянном полу. Старик с сямисэном закончил мелодию, его пальцы замерли. Кэндзи помог Масато подняться. Тот шатался, но улыбался, бормоча о сакэ и море. Кэндзи вывел клерка на улицу, где снег падал гуще, а фонари отбрасывали жёлтые пятна на мостовую.

— Кэндзи-сан, ты хороший парень, — пробормотал Масато, опираясь на его плечо. — Не лезь в эти дела, слышишь? Генералы, планы… это не для нас. Пиши статьи, пей сакэ, живи спокойно.

Кэндзи, улыбнувшись, кивнул, но его мысли были далеко.

— Конечно, Масато-сан. Пойдём, я помогу тебе добраться домой.

Они шли по узким переулкам Асакусы, где запах жареной рыбы и мисо смешивался с холодным ветром. Кэндзи довёл Масато до его дома, где голос жены доносился из-за сёдзи. Масато, пробормотав что-то невнятное, исчез внутри. Кэндзи, поправив шляпу, пошёл к себе, его шаги хрустели по снегу.

Дома Кэндзи зажёг лампу, её свет осветил татами и потёртые сёдзи, пропахшие сыростью. Он сел у стола, достал шифровальную книжку и написал: «Монголия — лето 1937. Пекин — осень 1937. Генералы против милитаризации, имена неизвестны». Он остановился, глядя на снег за сёдзи. «Если Кэмпэйтай найдёт это, мне конец. Но если не передать, Японии конец».

Кэндзи лёг на татами, но сон не шёл. Он думал о Масато, его пьяном разговоре, о генералах, которые хотят мира, о Хироте.

Аддис-Абеба, 21 марта 1936 года

Аддис-Абеба просыпалась под палящим солнцем, которое поднималось над холмами, покрытыми акациями и сухой травой. Улицы, узкие и пыльные, гудели от жизни: абиссинские воины в белых шалях, с винтовками на плечах, шагали мимо женщин, несущих кувшины с водой, их яркие одежды мелькали в толпе, как пятна краски. Дети босые, с громкими криками гонялись за курами, а воздух, пропитанный запахом жареного кофе, специй и пересохшей земли, был тяжёлым и давящим. Вдалеке, у рынка, торговцы выкрикивали цены на зерно и коз, их голоса смешивались с рёвом мулов и скрипом тележек. Над городом висела напряжённость: война с Италией, начавшаяся в прошлом году, оставила следы — разрушенные стены, лица, полные тревоги, и слухи о наступлении Грациани, чьи войска стояли в Асмэре.

В старом здании с глиняными стенами и потемневшей деревянной крышей, где содержали Лоренцо ди Сальви, было душно, несмотря на открытые окна с решётками. Полковник, связанный, с синяками на лице и красными полосами от верёвок на запястьях, сидел на каменном полу в тесной комнате. Его тёмные глаза, горящие гневом, смотрели на трещины в стене, а мысли кружились вокруг одного: «Грациани не бросит меня. Но чего хотят эти русские? Планы? Секреты? Я не сдамся». Дверь скрипнула, и вошёл Григорий Волков, советский агент, высокий, с жёсткими чертами лица и выгоревшей на солнце кожей. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал на итальянском, его голос был ровным, но с едва заметной насмешкой:

— Полковник, вы всё ещё думаете, что Муссолини спасёт вас? Ваши войска в Асмэре, а вы здесь. Пора говорить. Планы Грациани, численность войск, маршруты.

Лоренцо, стиснув зубы, посмотрел на Волкова:

— Ты зря тратишь время, русский. Я ничего не скажу. Моя страна сильнее чем вы думаете. Грациани найдёт меня, и вы пожалеете.

Волков, усмехнувшись, прислонился к стене, скрестив руки.

— Грациани? Ваш друг занят, полковник. Но если вы так верите в него, подождём. Утро покажет, кто прав.

Дверь снова скрипнула, и вошёл Иван Козлов, второй агент, с винтовкой Мосина на плече. Его лицо, обветренное, с редкой щетиной, выражало усталость. Он бросил взгляд на Лоренцо и сказал Волкову по-русски:

— Михаил хочет, чтобы мы держали его в тонусе. Но, Гриша, он крепкий. Не сломается так просто.

Волков, не отводя глаз от Лоренцо, ответил на русском, зная, что полковник не поймёт:

— Пусть держится. Серов найдёт способ. У нас есть время, а у него — нет.

Лоренцо, чувствуя их взгляды, выпрямился, несмотря на боль от верёвок. «Они хотят сломать меня, но я не дамся», — подумал он, вспоминая Рим, жену, детей, их письма, запах оливковых рощ. Он знал, что Грациани, его старый друг, не оставит его в плену. Но как долго он сможет выдержать?

К полудню в здание вошёл абиссинский гонец, молодой парень в потрёпанной белой шали. Его звали Тесфайе, и он был одним из тех, кто доставлял сообщения между советскими агентами и местными повстанцами. В руках он держал свёрнутый лист бумаги, запечатанный воском с итальянским гербом. Тесфайе, оглядевшись, передал свёрток Михаилу Серову, который сидел в комнате с картой Абиссинии, утыканной булавками. Серов вскрыл