Деньги не пахнут 5 - Константин Владимирович Ежов

Журналист с сомнением покачал головой.

– Холмс умеет переворачивать правду. А члены совета, кажется, к ней слишком привязаны….

– На этот раз всё будет иначе.

– Почему такая уверенность?

В уголках губ появилась тень усмешки.

– Семья не всегда спасает. Даже от внучки можно отречься, если обстоятельства вынудят.

И такие обстоятельства можно было устроить. Достаточно лишь подать нужную информацию в нужное время.

– Всё сложится, – прозвучало с тихой уверенностью. – Ни разу ещё не приходилось проигрывать в убеждении людей.

А уже к субботе настал час встречи с Киссинджером. Воздух в тот день пах сырой бумагой, кофе и грядущими переменами.

***

Субботним полднем профессор Киссинджер направился к клубу "Метрополитен" – месту, о котором знала вся старая элита Нью-Йорка. Название само по себе звучало как пароль в мир власти, денег и старинных привычек. Здесь всё дышало важностью: глухие ковры приглушали шаги, под потолком плавали отблески хрустальных люстр, воздух пах выдержанным виски и старой кожей кресел.

Выбор места был не случаен. Киссинджер любил этот клуб именно за его тишину – такую плотную, что слова, произнесённые здесь, будто растворялись в бархатной обивке стен. Ни один шёпот не покидал этих стен, ни один секрет не утекал наружу.

– Прошу вас, сюда, – произнёс мягкий, отточенный голос метрдотеля.

Киссинджер коротко кивнул и последовал за ним вглубь. Для сегодняшней встречи был заказан отдельный кабинет – уединённый, надёжный, словно сейф. Тяжёлая дверь закрылась с глухим вздохом, и в комнате остались только двое.

У окна, где сквозь толстые шторы пробивался тусклый свет, поднялся высокий мужчина – молодой, с восточными чертами лица, но сдержанной, европейской осанкой.

– Рад видеть вас, – сказал Сергей Платонов.

Киссинджер ответил коротким кивком и, опустившись в кресло, сразу перешёл к делу.

– Здесь подают одно особое меню, – заметил он, глядя на стоявшего в ожидании официанта. – Рекомендую его каждому гостю. Не возражаете?

– Как скажете, – спокойно ответил Платонов.

Опытный официант с лёгким поклоном удалился, а дверь за ним мягко закрылась. В помещении повисла упругая тишина.

– Между тобой и Элизабет происходит нечто странное, – начал Киссинджер, и его голос прозвучал ровно, но настороженно.

В голове всплыли обрывки недавнего разговора с Элизабет Холмс. Тогда её голос дрожал – смесь тревоги и упрямства.

– Разве не ясно, чего он хочет? – звенело в памяти. – Никто не вкладывает десять миллионов просто ради обеда. Он пытается уничтожить меня, опорочить, забрать всё!

В словах Холмс сквозила истеричная настороженность. Киссинджер тогда отнёсся к её словам с терпением: слишком многое она пережила, чтобы оставаться спокойной. После попытки смещения с поста генерального директора у неё остался след – болезненное недоверие, почти мания.

А в последнее время повод для тревоги и правда был.

– Вспомните Коннора, – говорила она. – С ним всё началось.

Коннор – внук бывшего госсекретаря Шульца, недавно устроившийся в "Теранос". Парень пытался заявить о "неполадках в технологии", о каких-то неточностях. Поначалу никто не придал этому значения, но слухи поползли, и волна получилась куда больше камешка, брошенного в воду.

Инцидент удалось замять лишь благодаря самому Шульцу. Всё списали на недопонимание новичка, однако именно тогда тревожность Холмс расцвела ядовитым цветком.

– Коннора использовали, – повторяла она. – Кто-то стоит за всем этим. Кто-то хочет разрушить мою репутацию.

И чем больше она говорила, тем сильнее проявлялось её внутреннее беспокойство.

К тому же вокруг вился журналист из "Уолл-стрит таймс". В кулуарах уже шептались, что он копает под "Теранос", задаёт неудобные вопросы о точности анализа крови, ищет трещины в легенде компании.

Киссинджер тогда лишь снисходительно усмехнулся. Сомнение всегда сопровождает новаторство. Так было и с первыми самолётами – одни твердили, что те рухнут с неба, другие звали изобретателей безумцами. И всё же самолёты взлетели.

Он не видел в скепсисе ничего страшного – всего лишь привычный путь любой технологии. Но Элизабет была слишком молода, чтобы нести на себе весь этот груз подозрений.

Киссинджер понимал её тревогу. Сочувствовал даже – но всё чаще начинал ощущать, как где-то в глубине его мыслей зарождается лёгкое сомнение: а вдруг за её страхом действительно что-то скрывается?

За окнами клуб утопал в ленивом шуме Манхэттена. Где-то на улице проехало такси, клаксон пронзил тишину, и запах осеннего дождя вполз в комнату через крошечную щель в окне. Киссинджер провёл пальцем по холодному бокалу с водой, глядя на Платонова. На мгновение воздух стал вязким, будто и он сам, и этот молодой человек, и их слова растворились в медленном времени, где каждая пауза значила больше, чем целая речь.

Подозрительность Элизабет Холмс порой казалась просто побочным эффектом усталости – неизбежной тенью, сопровождающей человека, слишком рано взвалившего на себя непомерный груз. Но стоило речь зайти о Сергее Платонове, в её голосе появлялось нечто иное – не простая тревога, а лихорадочная настороженность, почти страх.

– Платонов с ними заодно. Он утверждает, будто нашей технологии вообще не существует, – говорила она тогда, сжимая пальцы до побелевших костяшек.

Киссинджер, услышав это, только хмыкнул, глядя поверх очков.

– Технологии может не хватать точности, но чтобы не существовало вовсе? Нелепость.

Он и помыслить не мог, что столь разумная женщина могла бы лгать настолько нагло. Если бы всё было выдумкой, мир уже давно сорвал бы покров с этой мистификации. Разоблачение неизбежно приходит к тому, кто строит своё здание на песке. А Холмс, при всей её юности, не была безумной фантазёркой.

Тем не менее что-то в её тоне тогда задело. Слишком уж сильно она цеплялась за мысль, что Платонов опасен. Слишком остро реагировала на его имя. В её страхе чувствовалась не только подозрительность – словно между ними и впрямь тянулась невидимая нить, о которой Киссинджеру пока ничего не было известно.

Он решил выждать и просто понаблюдать, как поведёт себя этот загадочный молодой человек. Но вместо ожидаемой игры в уклончивость, Платонов, едва разговор коснулся Холмс, сказал без колебаний:

– Кажется, не в почёте у неё.

Слова прозвучали спокойно, даже с лёгкой усмешкой, как будто речь шла о чьей-то детской обиде. Ни капли раздражения, ни укора.

– Возможно, дело во мне, – добавил