Воронцов. Перезагрузка - Ник Тарасов

— Постой, — я с трудом подавил приступ тошноты, подступившей к горлу. — Какой сейчас год?

Агафья посмотрела на меня так, словно я спросил, сколько будет дважды два:

— Лето 1807 года от Рождества Христова, как и вчера было. Ох, неужто вы так сильно головушку зашибли, когда с квартальным сцепились? Николай сказывал, вы на ногах еле держались, когда домой заявились…

1807? Что за чертовщина? Розыгрыш? Сон? Галлюцинация после удара головой? Ещё вчера я, Алексей Романов, был менеджером среднего звена в крупной IT-компании, послал начальство к чёрту и поехал домой в метро…

Но ощущения были болезненно реальными — запах дерева и свечного воска, жесткое бельё, щекочущее кожу, солнечный свет, пробивающийся сквозь окно с частым переплётом, рисующим на полу геометрические узоры.

— Агафья, — осторожно начал я, словно ступая по тонкому льду, — а я… кто?

— Ну вы и впрямь умом тронулись, — женщина покачала головой с искренним беспокойством. — Вы — Егор Андреевич Воронцов, сын боярина Андрея Степановича и Марии Фёдоровны. Двадцати лет от роду, не женаты, хотя давно пора бы.

Она протянула мне одежду, как беспомощному ребёнку:

— Одевайтесь скорее, не то батюшка ещё пуще разгневается. И так беда — по дому слух ходит, будто вас нынче из семьи выгонят за вчерашнее буйство. Помилуй нас всех Господи!

Меня словно окатили ледяной водой из колодца. Всё это слишком реально для сна и слишком абсурдно для розыгрыша. Каким-то непостижимым образом я оказался в чужом теле, в чужом времени, в чужой жизни. И, судя по всему, в крайне невесёлом положении.

— Мне нужно одеться? — я беспомощно посмотрел на разложенную одежду, как на инопланетный артефакт. — Как… как это надевается?

Агафья округлила глаза до размера чайных блюдец:

— Да вы точно не в себе! Ну-ка, давайте помогу, как в детстве, когда вы ещё от горшка два вершка были.

Следующие десять минут превратились в сюрреалистичный балаган. Агафья, причитая и крестясь, помогала взрослому мужчине надеть рубаху, застегнуть штаны и облачиться в кафтан. Я чувствовал себя беспомощным идиотом, но выбора не было — я действительно понятия не имел, как совладать с этими загадочными застёжками и завязками, словно созданными, чтобы испытывать человеческое терпение.

Наконец, одевшись и, кое-как пригладив волосы (которые оказались гораздо длиннее, чем я привык носить), я последовал за Агафьей, как потерявшийся ребёнок за матерью.

— Нянюшка, — прошептал я, пока мы шли по длинному коридору с портретами хмурых предков на стенах, — а что вчера случилось? За что меня хотят выгнать?

Агафья огляделась по сторонам, словно заговорщица, и зашептала ещё тише, едва шевеля губами:

— Ох, грехи наши тяжкие… Вы ж вчера опять в трактире пировали, в карты проигрались вчистую — говорят, чуть не тыщу рублей спустили! А потом квартального надзирателя поколотили, когда тот вас усовестить пытался. Насилу откупились, чтоб под арест не взяли. Батюшка вне себя от гнева!

Я внутренне застонал. Судя по всему, тело, в которое меня занесло неведомой силой, принадлежало редкостному дебилу с талантом находить неприятности.

Мы спустились по широкой лестнице в просторный зал, где за длинным столом уже сидели несколько человек. Во главе стола — представительный мужчина с окладистой седеющей бородой и пронзительным взглядом, способным просверлить насквозь. Рядом — женщина средних лет в строгом тёмном платье, с высокой причёской, затянутой в сетку, будто на приём к императору собралась. По другую сторону — сухощавая старуха с крючковатым носом и недобрым прищуром, напоминающая ведьму из народных сказок.

Все трое уставились на меня, как на приговорённого к казни, ожидающего последнего слова.

— Явился, голубчик, — голос бородатого мужчины звенел от еле сдерживаемого гнева, как натянутая струна. — Изволь сесть, нам предстоит серьёзный разговор. Весьма серьёзный.

Я неловко опустился на стул, чувствуя себя преступником перед судом. В голове царил хаос. Как объяснить этим людям, что я не тот, за кого они меня принимают? Да и поверит ли кто-то в такую дикую историю? Меня сочтут безумцем или, того хуже, одержимым нечистым духом. От последней мысли по спине пробежал холодок — костры инквизиции, возможно, уже не жгли, но смирительные рубашки наверняка существовали.

Но больше всего меня ужасала мысль, что всё это — реальность. Что каким-то невероятным образом моё сознание перенеслось на два столетия назад, в тело молодого дворянина-дебошира. Читал я иногда на самиздате про такое, посмеиваясь над фантазией авторов. И кто теперь смеётся?

— Егор Андреевич, — отец (а это, несомненно, был отец Егора) тяжело вздохнул, словно каждое слово причиняло ему физическую боль, — терпению моему пришёл конец. Вчерашний твой поступок переполнил чашу. Почти тысяча рублей карточного долга за последние три года, бесчисленные попойки, драки, распутство… Ты позоришь наш род, и я не могу более этого терпеть.

— Мы столько лет молились о твоём исправлении, — подхватила женщина (очевидно, мать), прижимая к глазам кружевной платочек, словно собиралась лить слёзы ведрами. — Нанимали лучших учителей, возили за границу…

— И всё впустую, — отрезал отец, ударив ладонью по столу. — Посему я принял решение: ты более не являешься сыном своего рода. Фамилии тебя пока не лишаю. До первой весточки позорной, но надела и всякого содержания считай, что и не было. Бумаги уже готовы.

Я сидел, оглушённый, словно громом. Меня, то есть, Егора только что официально лишили наследства и выгнали из семьи. В двадцать первом веке это было бы просто громкой семейной ссорой и несколькими вспыльчивыми постами в социальных сетях, но в 1807-м…

— Что… что теперь будет? — прохрипел я голосом, который отказывался слушаться.

— Теперь? — отец поджал губы, как будто ему было противно даже говорить со мной. — Теперь ты волен идти на все четыре стороны. Ты уже не ребёнок, чтобы я за тобой надзирал. Хочешь — иди в услужение, хочешь — в монастырь. Мне всё едино.

Я не знал, что сказать. Вся эта ситуация была настолько чудовищно нелепой, что слова застряли в горле, словно рыбья кость.

В этот момент заговорила старуха голосом, скрипучим, как несмазанная дверь:

— Андрей, мальчишка — дурак и повеса, кто ж спорит. Но всё ж тебе не чужой. Я так мыслю — пусть едет в Уваровку. Я ему ту деревню отписала, что мне от дядюшки Прохора досталась. Там и имение имеется. Пущай там сидит, хлеб растит. Может, на свежем-то воздухе да за сохой ходючи, за ум