Ленька-гимназист - Виктор Коллингвуд

Ладно, ладно, спокойствие. Усилием воли я заставил себя принять эту новую реальность, благо, по натуре всегда был человеком уравновешенным. Что ни говори, а технический склад ума приучил анализировать факты, даже самые невероятные. Факт первый: я жив, хотя должен быть мертв. Факт второй: я в чужом, детском теле. Факт третий: я в прошлом, в каком-то селе или городке Каменское, во время Гражданской войны.

За окном снова загрохотало. Женщина, очевидно являвшаяся моей матерью, вздрогнула.

Вдруг где-то сзади стукнула дверь.

— Отец вернулся! — радостно воскликнула женщина и, торопливо крестясь, опрометью бросилась вон из комнаты. Маленький Яша с ревом последовал за нею; девочка же задержалась у моей кровати.

— Лёнька, ну что, не болит бок-то?

— Грудь болит! — нетвёрдым мальчишеским голосом ответил я.

— Вот ты отчаянный! Стрельба по всем улицам шла, а ты под лошадей кидаешься! — произнесла девочка восхищенно и осуждающе одновременно.

— Ну что, бедовый? Здоров ли? — раздался вдруг хрипловатый баритон, и в комнату вошел мужчина в пиджаке и круглой шляпе «котелок». Он был лет сорока с небольшим, высокого роста; лицо усталое, но строгое, с тонкими чертами, прямым носом и аккуратно подстриженными черными усами. Вместе с ним в комнату проник очень знакомый мне по собственному предприятию запах горелого металла и дыма.

Он по-хозяйски сел на край кровати, внимательно, изучающе посмотрел мне в глаза.

— Ну что, Леня, очухался? Мать сказывала, ты под лошадь угодил. Говорю ж — не бегай на улицу, когда такое творится. Как сам-то?

— Ничего, — ответил я, стараясь говорить спокойно и чуть растягивая слова, как говорили здесь. — В груди только саднит.

Лицо мужчины стало строгим.

— Ну-ка покаж! — требовательно произнёс он, откидывая одеяло.

Пришлось задрать рубашку.

— Пройдет! — с облечением произнёс он. — Синяк знатный, но ничего, до свадьбы заживёт. Но лежать тебе надобно дня три, не меньше.

Он помолчал, достал кисет, свернул цигарку, но закуривать в комнате не стал. Видно было, что чем-то сильно озабочен. Из соседнего помещения слышался гром тарелок и ухватов: мать готовила ужин.

— Неспокойно в городе, сынок, — сказал он наконец, тяжело вздохнув. — Совсем житья не стало от этих властей… меняются каждую неделю. Теперь вот григорьевцы… эшелоном прикатили, со стрельбой. Заняли станцию, проспект… На заводе суматоха. Говорят, рабочий отряд, что собрали большевики, с боем ушел плавнями в сторону Тритузной. Сильно побили их там…

— И откуда их только чёрт принёс! — выкрикнула женщина, на секунду оторвавшись от плиты.

— Да это же красные! Кое у кого даже звёзды еще на фуражках остались. Говорят, мол, комиссары их вконец замучили, вот и решили воевать за народную волю. Очень не любят жидов: не успели город занять толком, а уже пошли чёсом, у евреев лавки громят, народ пугают… Разбой один. Я, Наташенька, поверишь ли, едва до дому дошел: два раза останавливали «Куда прешь, еврейская морда?». Крестился, нательный крест показывал — ни в какую! Говорят «Вы нынче хитрые, под православных камуфляж наводите». Уж думал, придётся штаны снимать, причинные места необрезанные показывать!

— БА-БАХХ!!!

Грохот близкого орудийного залпа прервал его речь.

— Отец, да что это все бухает? — торопливо крестясь после выстрела, недоуменно спросила Наталья, заглядывая в комнату через дверной проем.

— Да это наши новые власти на железнодорожную платформу гаубицу поставили, разъезжают туда-сюда и по плавням* шрапнелью палят. Остаток большевиков выкуривают. Чувствую, ночь у нас та еще будет: как стрелять перестанут, пойдут по домам, грабить и евреев искать.

Наталья встала в дверях, уперев руки в боки.

— Отец, когда уж порядок-то будет? Работать надоть, завод стоит… А они все делят чего-то… Конца-краю не видать этой войне.

— Кто знает, Наталья Денисовна, кто знает… Говорят, Добровольческая армия с Дона идёт — с ними, может быть, порядок и будет.

— Ладно, идемте вечерять. Ты уж изголодался наверное, за весь день-то. А ты, Лёня, лежи, я тебе сейчас сюда принесу!

Действительно, мать принесла мне жиденькую кашу в синей эмалированной миске, лёгкую алюминиевую ложку, поставила все на тяжелый коричневый табурет. Я съел всё, почти не чувствуя вкуса. На ночь мать принесла мне ведро, стыдливо накрытое дощечкой, «чтобы тебе, Лёня, не бегать далеко», и притушила лампу. Артиллерийская канонада наконец утихла, лишь редкие винтовочные выстрелы щелкали где-то по окраинам. Яша и сестра Вера тоже пришли спать, устроившись на соседних кроватках. Лёжа в темноте, я с ужасом думал о столь неожиданной перемене в моей судьбе.

Кто я? Николай, техник-технолог производства пультов для управления БПЛА, 1991 года рождения? Что осталось у меня в памяти? Мама, друзья, любовь, жена, две дочки, переезд в Москву, работа на оборонку… Что это теперь? Несбыточное будущее или безвозвратное прошлое? Голова отказывалась понимать происходящее. Но, так или иначе, я жив. Вокруг меня теперь — новая реальность. Новое имя — Лёня. Новый отец, новая мать. А еще брат и сестра, — новый для меня опыт, ведь я был единственным ребенком в семье. Что же, надо как-то выживать в этом безумном вихре Гражданской войны. В этом теле. В этой жизни.

Весь следующий день я провалялся в кровати, послушно изображая больного. Грудь еще побаливала при глубоком вдохе, но синяк уже начал менять цвет, а слабость понемногу отступала. Главное, мне отчаянно нужно было время. Время, чтобы переварить случившееся, чтобы привыкнуть к этому чужому телу, к этим чужим мыслям, которые иногда всплывали обрывками, как чужие сны. И, конечно, собрать информацию. Я слушал, впитывая каждое слово, каждый звук этого неведомого мне мира.

Родители — Илья Яковлевич и Наталья Денисовна — разговаривали немного, в основном о бытовых мелочах и тревожных новостях с улицы. Отец, несмотря на опасность и суматоху в городе, с утра ушел на завод. Он был, мастеровым высокой квалификации, дорожил ею и, хотя завод почти не работал, видимо, считал своим долгом быть на рабочем месте. Мать хлопотала по дому, готовила еду из того немногого, что было. Утром — жидкий кулеш, разваренная пшенка на воде, без соли, без масла. В обед — пустые щи из кислой капусты да картошка в мундире. Вечером — снова картошка или лепешки из темной, ржаной муки. Сахара не было вовсе, чай пили пустой.

— На базар бы сходить, да как тут